У замечательного режиссёра и актёра Леонида Быкова один персонаж говорит: «кто сказал, что нам не нужно песен на войне?». А я, вот, думаю, что как раз во время войны и надо писать (и петь, конечно, тоже, но это не моё...) о мирной жизни. Но и от войны никуда не денешься... В общем, собралось в голове и в сердце всё в кучу, и попросилось на бумагу...
Бывал я и в европах тоже... Туда хорошо как турист ездить. Всё оплачено: привезли - увезли, накормили - показали. Если попробовать там жить, то сначала будешь, как розовый поросёнок в дремучем лесу. Люди там все улыбаются, но когда тебя кто-нибудь будет кушать – пройдут мимо и даже не глянут. Это называется «не выходить из зоны комфорта». Едят? – это твои проблемы и твой личный дискомфорт.
Нет, выжить, конечно можно. Отрастить клыки, толстую шкуру, сменить масть. Вполне возможно вырасти в большую, местную, серую... Ну, вы понимаете.
А мне, вот, и в Советском Союзе жить нравилось. Был там такой город – Одесса. Помните, Леонид Осипович Утёсов пел: «...Одесса – мой солнечный город...». Эту песню тогда все жители знали и в любой компании всегда пели. И лица у всех становились такими... как будто солнце на них светило. А когда от души выдавали: «...у Чёр-но-го моря-а!», то аж голуби из чердака вспархивали. Да вообще, в то время попеть любили. Задушевные украинские про рушник, босые ноженьки и, конечно, про «...пiдманула – пiдвела!». Непременно про «очи чёрные» и «Живёт моя отрада»; а танцевали с визгами под «семь-сорок»!
Магнитофоны-то в то время, не поверите, вообще только у матёрых моряков были. У тех, которые из «Антарктики», или «в заграницу бегали». А и нормально своими голосами обходились. «Шаланды полные кефали…» - вообще классика. Мы пацанами даже специально к порту бегали, чтобы может быть этого Костю-моряка хоть случайно увидеть. И гордились, что в нашем городе такой человек живёт. Что про него и на Урале, и в Ленинграде знают!
На «матроса Мишу» хотели быть похожи. Это который «...моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда!». Бывало, получишь по носу, шмыгаешь, но бодрость духа не теряешь, хотя зареветь очень хочется. Но нельзя – ты же одессит!
Ох, уж эти тогдашние одесситы! Душевные люди, я вам скажу. Вот, в очереди:
- Что-то я вашего Вовочку давно не вижу...
- Так он «сидит».
- Ой, а как же так?
- Да-а, они поспорили за футбол со Славкой из соседнего двора, а там рядом, как назло, лежал кирпич...
- Боже мой! Как обидно сидеть из-за какого-то кирпича.
- Да, Слава тоже очень переживал. Он даже на суде сказал, что это он сам себя треснул, но прокурор ни разу не поверил. Теперь его мама тоже шлёт Вовке посылки в колонию. Она очень довольна, потому что после того случая Славик перестал шляться по улицам и устроился на работу.
- Ой, как всё хорошо!
Не потому что, как все пожилые люди говорят: «Во-от, раньше трава-то зеленей была...», а действительно, как-то люди теплей тогда друг к другу жили. «Во-от» - свой двор вспоминаю...
Ранним весенним утром вдруг шум и крики. Бригада из сына, невестки, дочери и зятя мамы Цили тащат из её квартиры со второго этажа по наружной лестнице старый диван. Стараниями хозяйки значимость события достигла вселенских масштабов. Через минуту после выноса про мероприятие уже знали даже в соседнем дворе. Непосредственная тягловая сила каждый знает, как надо действовать, и усиленно даёт советы партнёрам; но сам при этом напрягаться не торопится. Благодаря такой тактике диван практически не двигается.
Снизу за всем этим безобразием с философским спокойствием наблюдает глава семьи. К нему подходит сосед и спрашивает: «Шо за шум? Для пьяной драки, вроде, ещё рановато». Дядя Яша (с мягким «ж»): «Во, гля: моя жидовка расплодила в диване клопов».
Сосед: «Яков Моисеевич, а вы что же – таки не принимали немножко участие?».
- Леон Давидович, я вас умоляю! Где вы видите в мине кров? Семья её выпила ещё когда я был молодым и высоким, с кудрями на голове и без волос в носу!
- Пойду скажу моей Лесеньке, чтобы она пришла поучиться у умных людей, как не надо делать.
Мудрого соседа зовут Леонид Давыдович, но дяде Яше больше нравится на свой манер. Этим он оказывает уважение, потому что «Давидович» хоть и моложе, но ходит с портфелем.
В разговоре также участвует Лео Лука с первого этажа. Начиная с детского садика, и потом ещё пятьдесят лет его зовут только так – с именем и фамилией. Никто не заморачивается думать, почему так. За это время он вырос в очень большого в высоту и в ширину мужчину, с висячими «запорожскими» усами и чернущщими навыкате грустными глазами. Он замечательный собеседник. Он всегда молчит, но внимательно слушает и с пониманием важно кивает. И, хотя от него никто ни разу не слышал никакого мнения, он считается очень рассудительным человеком. За двоих говорит его жена Наташа. Она всегда в курсе всех дворовых событий и по каждому случаю даёт массу советов. Но до рейтинга Леолуки она «не дотягивает».
Во дворе живёт ещё масса народу. Они утром спешат на работу и по делам, но все проникаются моментом и выражают горячую моральную поддержку.
Как говориться, не «благодаря», а «вопреки» всем усилиям, диван всё-таки спускают во двор, посыпают дустом и ставят под дерево. Там он стоит ужасно много лет. На нём спят кошки, сидят пенсионеры и влюблённые со всех соседних дворов; мальчишки играют в карты. Диван становиться центром культурного досуга. Интересно, но ни одного клопа на нём за всё время так и не видели. Возможно, они успели сбежать ещё в квартире.
До глубокой осени (первого года!) хозяйка дивана ещё строила планы возврата мебели по месту жительства. Но при всём своём обаянии вдохновить на этот подвиг никого не смогла. Зимой диван темнел, разбухал и стоял мокрый и печальный; даже кошки не садились. Но весной высыхал и объединял народ ещё на один сезон. Потом у него окончательно вылезли пружины, и отвалилась «боковушка»; и мужики из ЖЭКа увезли его на свалку. Но среди значимых мест улицы уже появилась новая «точка». Уже и давно не было старой Цили.., а «свиданку», например, назначали «где цилин диван...».
В давние семидесятые где-то уже население начало делиться на «богатых» и «не очень», но в нашем районе все ещё «ровненько» так жили. Как Высоцкий тогда пел. Может и теплота отношений от этого? Мы тогда ни в какое «демократическое общество» не стремились, и даже, говорят, тоталитаризм был, но, что характерно, всем было абсолютно наплевать (в хорошем смысле!) и за твои деньги, и кто ты по национальности. Главное было, какой ты человек. И хотя все были «советские люди», но свой национальный колорит любой мог подчёркивать, как ему вздумается.
А сейчас как-то хитро получилось, что название страны с одной из национальностей созвучно. И всех сразу «записали в украинцев». Получились довольно странные «гибриды»: украинец-таджик, или еврей-украинец. По дурацки звучит, но это ладно; но вот, если ты русский, то должен ты быть только «украинцем», но при этом не «совсем», а где-то, как «второго сорта».
Мой знакомый – он в городе Одесе живёт, говорит, что жить он там сейчас боится. И на родном языке на улице старается не говорить. И мотив какого-нибудь русскоязычного шлягера «промурлыкать» тихонько сейчас вообще криминал. А тот язык, на котором по циркулярам положено везде изъясняться и петь, он не очень-то знает. Поэтому товарищ больше молчит. Он, как мне признался, очень о многом сейчас молчит. Потому что многого боится.
Вот ведь странно: в СССР был «страшный КГБ», а его особо никто и не боялся. КПСС была; про неё, как и про КГБ, множество анекдотов рассказывали. А сейчас у них почти свободная Европа, а не то, чтобы анекдот какой, – просто скажи, что ты, лично, одного известного эсэсовца эсэсовцем считаешь, - так к тебе и «простые украинцы»-украинцы придут, и украинцы-националисты, которых, официально вроде и нет, и СБУ, которое тебя очень хочет защитить от чтобы так думать. Так тебе все эти ребята вломят, что никакому КГБ не снилось...
Жалко мне его, а про язык просто дико такое слышать. В моей Одессе, кто как хотел – так и говорил. Тётя Циля, например, про диван причитала на еврейском, а Мирча с мезонина ругался по-цыгански. Но я с детства знал, что я лично говорю на русском, на котором говорил российский граф Суворов, немка Екатерина и даже Почётный Гражданин Де Рибас. Которые наш город основали и построили. И меня все понимали, и со мной говорили. Это мне нравилось. Ну, и справедливо же: если даже германская принцесса сподобилась на русском же, то нам-то уж...
А особенно здорово было, что, когда мы поехали к дедушке в Сибирь, то там я тоже со всеми мог разговаривать. Правда оказалось, что в моём «одесском» русском языке очень много слов из украинского, молдавского, «пересыпьского» и ещё неизвестно каких народов, но – главное – всех «наших». И я там даже ребят учил, кто такой «шлемас» и «мазунчик», и что «як» - это не заграничная корова, а когда кто-то подлизывается к училке, как мазунчик.
А как в самой Одессе на этом нашем языке изобретательно говорили!
Вот на Привозе толстая усатая гречанка торгует бычками.
- «Бички! Бички!»
Покупатель: «Почём эти мультявки?»
- Эти «мультявки», пока их не поймал мой зять, могли на завтрак откусить вам ногу! Пятьдесят за десяток.
- А за сорок?
- Молодой человек. Когда будете уходить с ринка, не забудьте закрить за собой дверь! И забудьте, уже, про той ключ!
- Хорошо, давайте на рубль по прейскуранту и ещё одного сверху, что вы такая красивая.
- Кушай, будь ласка!
А вот хохлушка с пернатым товаром.
- Мадам, що ви щупаете ту курицу, як любимого чоловика? Ви же её нервируете и она похудеет!
- Ха, у меня уже четвёртый муж, но за двадцать лет я у вас только три раза купила действительно упитанную птицу.
- Ви хотите, чтобы я повесилась.
- Продайте мне вот эту за четыре рубля и живите долго!
- Берите за четыре-пятьдесят и уходите, бо вы мэнэ зоусим растрогалы...
Меня жена часто упрекает: «Ты ни про одно дело серьёзно говорить не можешь! Всё как-то с шуточками». Она в другом городе росла, и я ей возражаю: «А кто сказал, что важные дела нужно делать непременно с мрачным видом?». У меня с детства в сердце сидит частичка одесского оптимизма, а в Одессе с похоронным видом только, собственно, похороны и устраивали. Да и то... Если весёлый человек, да правильно прожил..., то это самое время про его добрые шутки вспомнить.
Только вот и знаменитый одесский юмор, что печально, вместе с одной буквой «с», как-то стал уходить из того, другого города.
И это не сейчас началось, в клнце жаркого июня, а восемью годами раньше. Как шутить, если все люди, которые люди, в Одессе каждый день чувствуют запах гари и слышат стоны сожжённых в Доме профсоюзов одесситов.
Пришли тогда в светлый город тёмные люди. Не наши. Без искорок в глазах. С глазами холодными, как из душных лесных схронов вылезшие. Убили одних, запугали других, и забрали не ими взращённый город. Стали свои ценности насаждать. «Европой» соблазнять. Что там долля́ров много и круассанов. Стали смешинки в глазах жителей гасить: им, ведь, не нужны романтики, а нужны покорные рабы, которые любят долля́ры и поедут работать на «чужого дядю» вместо разленившихся европейцев.
Чтобы жителей покорными сделать, свезли в город невероятное количество своих официальных «силовиков» и сотни просто здоровых парней с Запада, которые получали деньги за то, что запугивали жителей. Потому что их «свобода» - это когда есть специальные люди, которые бдят, чтобы все были «правильно» свободными. И город стал печальней.
И постепенно в нём стали многого бояться.
А особенно страшно стало, что человек думал одно, а говорить приходилось другое. Потому что страшно. Потому что могли и убить. Просто так: «настучит» кто-нибудь, что ты во дворе, когда счёт за газ получил, ляпнул: «На фиг было с Россией ругаться...» - и убьют. И ничего им не будет. Потому что это им разрешили из «демократичной» и человеколюбивой Европы, такой же Англии и таких же Соединённых Штатов – из мирового оплота прав и свобод, в общем.
И ещё страшней становится, когда уже и не знаешь, чего больше бояться. Вот сейчас эти пришлые люди обложили памятник «Старине Дюку» мешками с песком и пугают, что «русские всю Одессу разбомбят». И вообще, что «российский агрессор» сейчас страшней, чем гитлеровцы были. Что хотят они в стране страшный «русский мир» насадить.
Никто не знает, чем «русский мир» страшней сезонной работы в братской Польше, но боятся, что, если ты не пойдёшь воевать против него, то убьют здесь. А там тоже могут убить. И главное - непонятно, ради чего ты свою жизнь отдашь?
Мне мой товарищ с опаской так написал, что, по его мнению, город наш ещё в 14-м году агрессоры захватили. И так, по его рассказам, этот теперешний город от того тёплого и светлого отличается, что я ему верю.
И под пули людей они будут гнать не для того, чтобы «защитить Одесу, от захватчиков», а чтобы сохранить свою власть над свободолюбивым народом. И за это они ни людей не пожалеют, ни прекрасного города. Они могут без колебаний поставить реактивную установку на тихой Еврейской улице, и большую пушку на Малой Арнаутской. Им же абсолютно не жаль тенистую «Дерибабушку» и каштаны на Ришельевской; они прикроются, как щитом, женщинами и детьми, а мужчин заставят взять оружие и идти в передовые окопы. Потому что это «не их» люди. Потому что дома они говорят на русском языке, и на нём же думают. А над думами нельзя установить власть. Никому.
Поэтому и злорадствовать они будут, что заставили русских убивать русских. И сердце рождённого в дружном городе Одессе от этого болит и стонет.
У меня стоят перед глазами картины из далёкой давности и сейчас такое чувство, что у меня украли мой город.
Нет, я, конечно, уверен, что правнуки тех, кто защищал и освобождал Одессу ради жизни этого города, не будут его разрушать. И они, конечно, не «насилуют женщин» и не «убивают мирных украинцев в затылок». И им, и таким же парням, что стоят против них, выпало тяжёлое испытание. Любая война – это страшное время. От долгой жизни я знаю, что нет на свете тех весов, на которых можно точно взвесить добро и зло. Иногда и за добро приходится бороться злом. И зло может обернуться добром. Я не знаю. А кто знает...?
И я совсем не хочу в чужую мне Европу. Я просто хотел бы, чтобы произошло что-то такое, чтобы я мог вернуться в ту, прошлую Одессу, в которую я прилетал («Который раз лечу Москва-Одесса!»), как на праздник. Прилетал, конечно, не вместе с Высоцким, а сам по себе; зато свободно, когда захочу: из хмурости в солнце.
Пусть она будет повзрослевшей своим пережитым, но такой же гостеприимной для всех. И чтобы в ней было не страшно жить. И говорить, что думаешь, и опять на любом языке. Чтобы на лицах людей были улыбки, а не растерянность, неуверенность в своём завтра и ожесточение против всего мира.
И сходить бы ещё на шумный и весёлый Привоз, и может быть даже встретить ту смуглянку, с которой у нас случился когда-то задушевный разговор, может быть за торговлю, может быть «за жизнь», а может просто за хорошее настроение.
Как она мне тогда сказала!
- Вы такой красивый и мужественный мужчина. Вы уже берёте аж целый килограмм этой замечательной черэшни, или вам завесить всего лишь два?
- Я тут просто жену жду.
- Купите три кило за два рубля, и она бистро придёт вас целовать!
- Давайте лучше я вас поцелую, а вы мне насыплете пол кило просто так.
- Сокол мой! Вы себе цены не знаете, я аж в коленках ослабла!
И может быть мы с ней повспоминаем былое время, и даже сходим туда – вправо от вокзала, на тихие улочки, где на одном из каштанов ещё может быть заметна вырезанная когда-то на коре надпись: «Здесь был...».
Евгений Леонидов, г. Киев.
P.S.
Я, как и ещё многие, «родом из Советского Союза». И да, - я считаю, что в нём многое надо было менять, но уничтожение этой страны было огромной ошибкой и трагедией. И для всей будущей истории Земли и для людей, которые в этой стране жили. В частности одной из самых больших ценностей в СССР была, может быть и несколько искусственно поддерживаемая, но «дружба и равноправие народов». А уж в случае РСФСР, УССР и БССР – эта «общность» «советского народа» была действительно одним народом. Во всяком случае, по укладу повседневной жизни и «менталитету», как сейчас говорят.
Я где-то даже писал, что, попав (например, после бани накануне Нового года) на борт самолёта, и улетев из Москвы не в Ленинград, а, скажем, в Харьков, то утром можно было целый день бродить по незнакомому городу и даже не понять, что ты, в принципе, в «другой стране». Везде были бы «свои», ничем не отличающиеся от тебя люди, и это было действительной реальностью.
Произошедшего, понятно, уже не вернёшь, но я всё ещё хотел бы, чтобы все три славянских народа так и жили: вместе и территориально, и духовно.
То, что сейчас Россия вынуждена воевать, по моему восприятию, со своими же, которых за тридцать лет чужие люди убедили, что они «не такие» и «натравливали» на нашу общую историческую Родину, - это огромное несчастье для людей.
И даже после этих тяжёлых событий, тем не менее, я хочу сохранить надежду на хотя бы приблизительное соответствие будущего моему о нём видению.
Вот об этом всём я и пишу. Прав я, или не прав, но спасибо, что читаете.
А ещё я ярый приверженец «Партии хороших людей и трудолюбивых профессионалов». Собственно, множество эпизодов в моих рассказах я услышал от людей, с которыми долгие годы занимался весьма суровой и опасной работой.
Комментарии
