ГлавнаяСтатьи Декабристы. Новый взгляд. Отрывок из книги
Декабристы. Новый взгляд. Отрывок из книги
27.12.2011
«Декабристы — это заключенное Николаем русское будущее…», -из письма Д.И. Шаховского.
В издательстве АСТ вышла книга Леонида Ляшенко «Декабристы. Новый взгляд». Автор убежден, что с движением декабристов до сих пор далеко не все ясно. Что это было — бунт, мятеж, восстание или попытка революции? На эти вопросы Леонид Ляшенко пытается ответить, чередуя событийные главы с эскизами к портретам дворянских революционеров.
Несколько слов к читателям для начала разговора
Книга о декабристах в наши дни? А, собственно, зачем? Время все вроде бы расставило по своим местам, и дворянским революционерам (впрочем, как и радикалам более поздних времен) воздали должное. Под перьями историков и публицистов декабристы предстают то продолжателями дворцовых переворотов XVIII в., то агентами международного масонства, то первыми в России борцами за права человеческой личности, то чуть ли не предтечами социализма. Иными словами, все ясно — «благими намерениями вымощена дорога в ад».
А действительно ли все ясно? У движения декабристов удивительная судьба, если говорить об оценке его историками, а также общественными и государственными деятелями последующих времен. Разноголосица началась сразу после восстания в Петербурге и продолжается доселе. Для Николая I и его ближайшего окружения декабристы оказались людьми «гнусного вида во фраках». П. А. Вяземский в письме В. А. Жуковскому отмечал, что у декабристов «единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение к ним на сикурс (свидание — Л. Л.)». Для А. С. Грибоедова они остались сотней прапорщиков, стремившихся изменить государственный строй России, а для В. О. Ключевского — «случайностью, обросшей исторической литературой».
А. И. Герцен, напротив, считал дворянских революционеров богатырями, «выкованными из чистой стали», «фалангой героев». От него, через статьи В. И. Ленина «Памяти Герцена», «Из прошлого рабочей печати в России» и др., указанная оценка перекочевала в работы советских историков и на долгие десятилетия стала определяющей в нашей стране. При всех несомненных достижениях советского декабристоведения для него, как и для всех других марксистских «-ведений», были характерны жесткий классовый подход, вульгарный социологизм и связанная с ним блеклость изображения исторических личностей. Однако при кажущейся идеологической монолитности советской историографии в ней уже в середине 1970_х гг. начали появляться работы, авторы которых, внешне поддерживая традиционную концепцию событий первой четверти XIX в., на деле пытались пересмотреть ее, — если не полностью, то хотя бы частично. Отличительной чертой этих работ стал интерес их создателей к малоизученным аспектам движения и к разногласиям внутри революционного лагеря, то есть разрушение представлений о декабризме как о чем-то раз и навсегда изученном и объясненном.
В эти же годы разворачивается плодотворная работа историков и литераторов, старавшихся идти не от события к личности, а, наоборот, от взглядов и нравственных позиций общественных деятелей к их конкретному проявлению в программах, пропаганде, открытом выступлении против властей.
С движением декабристов и впрямь до сих пор далеко не все ясно. Что это было — бунт, мятеж, восстание или попытка революции? Вряд ли события на Сенатской площади можно назвать бунтом, ведь бунт—это выступление стихийное, неорганизованное, не освещенное политическим сознанием. Восстание подразумевает прежде всего более широкий, чем у декабристов, состав участников, ну а революция, четко заявив о своих целях, не знает тех колебаний, которые до самого 14 декабря раздирали движение дворянских радикалов. Остается мятеж: похоже, именно этот термин мы вправе применить к событиям 1825 г. Я. А. Гордин очень удачно назвал их выступление «мятежом реформаторов»: действительно, далеко не все декабристы были убежденными революционерами. Многих из них толкнули на вооруженное противостояние с правительством затейливо сложившиеся обстоятельства российской жизни первой четверти XIX в., а то и чисто субъективные мотивы. Поэтому значительное число радикалов было готово ограничиться возведением на престол более решительного и понимающего необходимость перемен монарха. Историкам следует показать сложность и неоднозначность движения декабристов, его находки и потери, причем делая это как бы изнутри — принимая во внимание не только документы эпохи или работы исследователей, но и взгляды, ощущения, оценки самих декабристов. Важно понять, почему дворянские революционеры, многие из которых питали отвращение к тайне и к подполью, оказались членами тайных обществ; почему неприятие многими из них крови и гражданской розни совместилось с участием в восстаниях на Сенатской площади и на Украине… Из вышесказанного, думается, ясно, почему в предлагаемой вам книге событийные главы сменяются эскизами к портретам дворянских революционеров. Надеемся, что такое чередование материала поможет нам и разрешить некоторые интересующие нас вопросы, и не скучать во время путешествия в первую половину XIX в.
Первые декабристские организации
В этом деле мы действительно были застрельщиками, или, как говорят французы, пропалыми ребятами.
И. Д. Якушкин
Попробуем вкратце суммировать те обстоятельства, которые привели к созданию первых кружков и артелей преддекабристского толка, а затем — и ранних декабристских организаций. Просвещение начало широкое «вторжение» в Россию в последней трети XVIII в., а в результате, как заметил историк и писатель Н. Я. Эйдельман, родители просвещались, а дети подняли восстание против рабства и деспотизма — цепь выстроилась логичная. Помогло дворянским революционерам и хорошее знание ими крестьянских и солдатских бед и нужд. О реальной жизни народа молодые офицеры имели большее и лучшее представление, чем позднейшая демократическая интеллигенция, поскольку и в гражданском, и в армейском быту дворянин имел дело с крестьянином, вынужден был так или иначе вникать в обстоятельства его жизни, знакомиться с чертами характера, привычками крестьян и солдат. «Гроза 1812 года» всколыхнула не только будущих декабристов, но и значительную часть менее общественно активного дворянства, пробудила его к политической жизни, заставила каждого почувствовать себя не просто русским, но и думающим, страдающим русским. Более того, война с Наполеоном поневоле вела ищущие умы от 1812 г. к воцарению Бонапарта, а от него—к событиям Великой французской революции. Над этими событиями, их причинами и последствиями стоило задуматься, попытаться извлечь из них уроки и сравнить их с ситуацией в России. Судьбоносный 1812 г. Заставил обсуждать не только перипетии войны, — он требовал от начавшего ощущать свое значение дворянства переоценки новейшей мировой истории, тем более что история явно ускорила свой бег, являя крушение традиционных режимов в разных концах Европы, рождение новых политических идей и форм, которые немедленно примеривались дворянской молодежью к России (причем далеко не всегда лестным для Европы образом).
Об обстоятельствах и причинах образования декабристских организаций лучше всех, пожалуй, сказал Д. И. Завалишин: «Либеральные гуманные идеалы были заимствованы от Запада, а революционные были свои, доморощенные». Вот эти-то «доморощенные» идеалы пока еще робко, не всегда умело и стараются отстоять, соединив со своей повседневной деятельностью, некоторые офицеры, вернувшиеся из Заграничных походов. В первое время в военной среде возникали просто тесные дружеские группы, в которых делились достаточно дерзкими мечтаниями, обсуждали острые вопросы внутренней и внешней политики России. Позже появились и офицерские артели в Семеновском полку, Генеральном штабе. Еще чуть позже возникли Каменец-Подольский кружок В. Ф. Раевского и «Орден русских рыцарей» М. Орлова и Дмитриева-Мамонова, а также Общество любителей природы Борисова.
Вообще-то создание офицерских хозяйственных артелей было для России делом привычным. Режим полковой жизни легко соединял военных в кружок с общим распорядком дня и одинаковыми потребностями, дороговизна же гвардейской жизни еще более подталкивала офицеров к подобному «кооперированию». Однако новые артели разительно отличались от прежних объединений тем, что в них не играли в карты, не пили вина, даже курить офицеры стали умереннее. «После обеда, — вспоминал Якушкин, — одни играли в шахматы, другие читали громко иностранные газеты и следили за происшествиями в Европе…» Александр I высказал командиру Семеновского полка свое недовольство тем, что после войны «господа офицеры непростительно поумнели». Императору было от чего прийти в недоумение, даже разгневаться — дошло до того, что на придворные балы в качестве танцоров гвардейцев приходилось назначать как в караул, чуть ли не приказом по полку.
Война, по словам великого князя Константина Павловича, вообще портит армию, разрушает ее железную дисциплину, ухудшает выправку и внешний вид войск, их готовность к плацпарадным «подвигам». Действительно, после событий 1812–1814 гг. в гвардейских и армейских казармах говорили не столько о выпушках и петличках, сколько о политических происшествиях в Европе и дома, гонялись не за удовольствиями и отличиями, а за новинками художественной литературы и журналистики. Все это настораживало императора, и он в конце концов запретил создание артелей и кружков в вооруженных силах.
Однако эта мера вряд ли могла помочь в борьбе с духом времени. В столичных гарнизонах и в стоявших в глухих городках армейских частях продолжалось стихийное брожение, грозившее вылиться в организацию политических обществ. Правда, до этого, а в какой-то мере для этого, передовая молодежь должна была «переболеть» масонством. Из шести учредителей «Союза спасения» пятеро являлись масонами, членами ложи «Трех добродетелей». Что же искали будущие революционеры в масонстве — движении мистическом, таинственном и, по крайней мере внешне, малодейственном? Наверное, масоны привлекали их возвышенностью своих целей, чисто внешним демократизмом (в ложах все называли друг друга «братьями», хотя сами ложи были организациями строго иерархическими), загадочностью обрядов. Вдобавок, у будущих декабристов теплилась надежда с помощью «братьев», имевших в обычной жизни большие чины, убедить императора не сворачивать с пути реформ. Кроме того, масонство благодаря своей строгой организации теоретически вполне подходило для решения тех задач, которые ставили перед собой прогрессисты: защита добрых начинаний правительства и противостояние общественному злу. Наверное, они надеялись найти в ложах единомышленников, расширить круг активных оппозиционеров. Наконец, революционеров, как и некоторых представителей царского окружения, привлекала всемирность масонской организации, ее идейное единство, не раскалываемое ни религиозными различиями, ни партийными пристрастиями.
Имелись у некоторых будущих декабристов и личные причины влиться в ряды масонов. Те из них, кто не мог опереться на знатную родню или нужные знакомства, могли найти в ложах покровителей, необходимых для успешной карьеры молодого офицера, желавшего быстро продвинуться по служебной лестнице. Иными словами, влияние масонов на дворянских революционеров, послужив скорее толчком к началу самостоятельной деятельности, не было ни определяющим, ни долговременным. Вскоре молодежь вновь вернулась к идее создания собственной политической организации и приступила к ее осуществлению.
В 1816 г. поручик Якушкин навестил своих товарищей по Семеновскому полку, братьев Сергея и Матвея Муравьевых-Апостолов. К компании присоединились А. Н. Муравьев и его троюродный брат Н. М. Муравьев, которые предложили организовать тайное общество, на что все присутствовавшие легко согласились. Общество, названное «Союзом спасения» (или «Союзом верных и истинных сынов Отечества»), начало быстро расти, но какое-то время не имело четкой политической цели. Некоторые из офицеров, вступивших в него, думали даже, что главная его задача заключается в противодействии успехам иностранцев на русской службе, а об изменении государственного строя и не помышляли. Ясную политическую цель «Союза» предложил П. И. Пестель, который считал, что революционеры должны добиваться конституционной формы правления в России. Правда, устав нового общества, написанный Пестелем, до нас не дошел, его сожгли в 1818 г., когда «Союз спасения» преобразовался в «Союз благоденствия». В Европе к тому времени были известны две формы тайных обществ: одна более мирная, просветительская, типа немецкого Тугендбунда, другая воинствующая, типа итальянского общества карбонариев или греческой Этерии. Последние являлись обществами с ярко выраженной заговорщицкой окраской, ратующими за смену политического строя. Вряд ли можно утверждать, что декабристы сделали окончательный выбор между этими формами нелегальной деятельности. Это и неудивительно, поскольку среди них имелись и радикалы, и либералы, и отвлеченные теоретики, и мечтатели-мистики. К тому же многим из них было всего от двадцати до двадцати четырех лет от роду, что в значительной степени объясняет пестроту позиций и невнятицу идеалов будущих декабристов.
Устав, написанный Пестелем, как вспоминали его товарищи, изобиловал ужасными клятвами, которые предстояло давать желающим вступить в общество. Принятые в него располагались по определенным степеням: «бояре», «мужи», «друзья». Хотя члены «Союза» отвергли эти клятвы и ритуальные жесты, но прямые политические цели, записанные в уставе, сохранили. Всего в «Союз спасения» входило около тридцати человек, и сам его численный состав подсказывал революционерам способы их деятельности. Одним из них могла стать попытка опереться на народные (крестьянские) массы. Ведь недовольство крестьян существующим положением вещей сомнений не вызывало, да и обещание отменить крепостное право должно было сыграть свою роль. Однако эта очевидность была, с точки зрения декабристов, лишь кажущейся. Они прекрасно помнили, что революционный Париж сумел справиться со многими своими врагами, но ни якобинцам, ни Наполеону не удалось привлечь на свою сторону крестьянскую Вандею, которая так и осталась верна свергнутому королю. Если революции не удалось сломить монархизма французского крестьянина, то кто мог гарантировать, что это удастся сделать в России? Кроме многовековой и неистребимой веры крестьян в справедливость и законность власти монарха, имелась еще одна трудность. Радикалам, тем более дворянам, вряд ли удалось бы быстро и доходчиво объяснить крестьянам суть таких понятий, как республика, парламент, конституция, разделение властей и т. п. Зимний же дворец мог просто использовать привычное: «За Бога, царя и Отечество!» — чтобы увлечь крестьянство за собой на борьбу с разрушителями традиционных устоев. Контрреволюционность крестьянских масс, как и их монархизм, была вполне стихийной, но декабристам от этого легче не становилось. Правда, они могли попытаться использовать крестьянство «втемную»: ничего не объясняя массам, воспользоваться размахом и силой их недовольства в своих интересах. Однако это, во-первых, противоречило нравственным принципам дворянских революционеров, во-вторых, грозило спровоцировать гражданскую рознь, чреватую людскими, культурными и экономическими потерями, которым в глазах декабристов не было оправдания и которые лишь помешали бы вывести страну на путь прогресса и процветания.
Иными словами, когда много позже А. И. Герцен, а за ним и В. И. Ленин писали, что декабристам на Сенатской площади не хватало народа или что они остались страшно далеки от него, то на это трудно что-либо возразить. Однако, на наш взгляд, не стоит забывать о том, что у революционеров имелись достаточно веские причины для сомнений в необходимости и целесообразности привлечения народных масс к политическому движению. Верно озвучил подобные сомнения наш современник, поэт Ю. Ряшенцев:
…Россия вспрянет ото сна, Но отличит ли Салтычиху От Салтыкова-Щедрина?
В данном случае все взаимосвязано: малочисленность радикалов, темнота народных масс, различие идеалов просвещенного дворянства и крестьян, отсутствие у России опыта общественно-политической жизни. Объективные обстоятельства ставили в невыгодное положение не только революционеров, они корректировали и реформаторские усилия Зимнего дворца. Для успешного проведения коренных преобразований мало желания верховной власти, недостаточно и наличия значительного числа сторонников реформирования страны среди образованных слоев населения. Необходимым условием является востребованность преобразований страной, то есть осознание их необходимости и их поддержка большинством населения. В противном случае реформы выливаются, как правило, в подновление фасада обветшавшего здания. Раз и навсегда отказавшись от привлечения крестьянских масс к политическому движению, декабристы выбрали единственно доступный для себя вариант действий—заговор, дворцовый переворот с революционными целями. К осени 1817 г. у них возникает мысль о возможности и необходимости ускорить ход событий,— говоря языком радикалов более позднего времени, «подтолкнуть колесо Истории». Если смена монархов на престоле является наиболее удачным моментом для изменения общественного строя, то почему бы не посодействовать этой смене, не ускорить ее? Так возникает Московский «заговор» 1817 г., созреванию которого способствовали известия из Польши.
Однажды, собрав товарищей у себя на московской квартире в Хамовниках, Александр Муравьев зачитал им письмо Сергея Трубецкого, сообщавшего последние петербургские новости. В столице же тогда только и говорили, что о речи императора в Варшаве и о даровании Польше конституции. Это известие взорвало декабристов, почувствовавших себя оскорбленными не только тем, что Александр I в столь важном деле предпочел Польшу России, но и тем, что он больше доверял шляхте, чем родному дворянству. Вскоре Лунин и Якушкин независимо друг от друга представили товарищам два варианта отстранения монарха от власти. Важно подчеркнуть, что речь шла не об отказе радикалов от надежд на реформаторские возможности престола вообще, а лишь об их неверии в искренность планов именно Александра I. Лунин предлагал создать «партию в масках», то есть группу заговорщиков, целью которых стало бы убийство императора во время одной из его регулярных верховых прогулок в окрестностях Петербурга. После этого покушавшимся предстояло, дабы не дискредитировать общество, эмигрировать за границу. Якушкин же собирался провести своеобразную дуэль с Александром I: исполнитель должен был убить не только царя, но и себя, имитируя тем самым исход поединка на самых жестких условиях (обычно такие условия заключались, когда один из дуэлянтов наносил другому смертельное оскорбление).
Здравомыслящие члены «Союза спасения» не согласились с идеей Лунина — Якушкина, и не только из-за нежелания проливать кровь царя. Убийство Александра I не являлось для декабристов сколько-нибудь сложной задачей. Они часто несли караул в Зимнем дворце или в Кремле, и инцидент со смертельным для монарха исходом в покоях или коридорах царских резиденций вряд ли требовал длительной подготовки.
Однако дворянские революционеры — люди достаточно искушенные в истории политике — прекрасно понимали, что захватить власть и удержать ее — это далеко не одно и то же. Возможность овладеть властью у них была, но надежд на удержание власти оказывалось до смешного мало. Возможно, именно это обстоятельство и заставило радикалов пересмотреть свои тактические, а затем и организационные позиции.
В 1818 г. «Союз спасения» преобразуется в «Союз благоденствия», и это преобразование, так же как и переход к Северному и Южному обществам, требует некоторых пояснений.
Отказавшись от тактики узкого заговора, проведения дворцового переворота с революционными целями, радикалы вынуждены были искать иные методы действий. Воспитанные на философии Просвещения и уроках Французской революции, они, естественно, обратились за ответом именно к ним — и, надо сказать, нашли удовлетворявшее их решение.
По убеждению философов XVIII в., миром людей правит мнение, то есть каждой эпохе в истории человечества соответствует некое господствующее умонастроение, которое в силу огромного количества приверженцев определяет политический, социально-экономический и нравственно-культурный облик своего времени. Поэтому главная задача декабристов менялась кардинальным образом. Таковой становилась не организация заговора и дворцового переворота, а воспитание созвучного эпохе общественного мнения (естественно, совпадающего с основными требованиями революционеров). После того как большинство политически активного населения страны проникнется духом прогресса, традиционные устои рухнут сами собой, произойдет, выражаясь языком начала XIX в., «общее развержение умов», сопровождающееся установлением более справедливого строя. Воспитание общественного мнения — это не заговор с целью цареубийства, оно требует долгой и кропотливой работы большого числа людей. Именно поэтому декабристы поставили себе целью создание разветвленной сети тайных и легальных организаций, среди которых —литературные, педагогические, научные кружки, экономические общества и т. п. Новый «Союз» открывал двери не только дворянам, но и купцам, мещанам, духовенству, всем желающим просвещаться и просвещать. Радикалы предполагали открыть филиалы своей организации во многих городах империи и надеялись, что воспитание общественного мнения займет около двадцати лет, то есть к 1840 г. в России ожидался бескровный социально-политический переворот.
За основу устава «Союза благоденствия» («Зеленая книга») был взят соответствующий документ Тугендбунда — германского тайного общества. В его начальных параграфах говорилось о необходимости «доброй нравственности» как оплоте благоденствия государства, о необходимости борьбы «со злом и завистью», о том, что «Союз надеется на доброжелательство правительства». Иными словами, с точки зрения закона «Союз» являлся вполне благонамеренным обществом и вроде бы мог не опасаться правительственных репрессий. С другой стороны, открыто сформулированные цели могли быть лишь камуфляжем, маскировавшим истинные, революционные замыслы декабристов.
Члены «Союза» группировались по управам, деятельностью которых руководили Коренная управа и Коренной совет. Вся деятельность прогрессистов распадалась на четыре «отрасли»: филантропическую, просветительскую, улучшения правосудия и экономическую, и каждому из радикалов следовало выбрать соответствующее направление своей дальнейшей работы. Каждый из вступавших в «Союз благоденствия» давал подписку о неразглашении тайны и платил членские взносы в размере от четырех до десяти процентов годового дохода. Открытость организации, ее полулегальность быстро сделали свое дело — число членов «Союза» превысило двести человек, если считать только зарегистрированных в нем людей. Две сотни организованных, общественно активных молодых офицеров и чиновников, каждый с десятками знакомых и друзей—это, по меркам России первой четверти XIX в., немало.
Свидетельством сложности ситуации, в которую попало правительство, является доклад царю М. Я. Фон-Фока, в будущем одного из основателей печально известного III отделения С. Е. И. В. канцелярии. В докладе говорилось: «Первоначально составленный ими (декабристами — Л. Л.) Союз Благоденствия был в нравственном отношении извинительнее последовавших заговоров и покушений; но в отношении государственном, политическом — гораздо опаснее». Действительно, карательные органы александровской России никак не могли взять в толк, как им поступить с обществом, которое занимается филантропией, просвещением, поддерживает реформаторские замыслы Зимнего дворца, но все же является полулегальным, не разрешенным властями. И допускать развития его деятельности нельзя, и преследовать, тем более арестовывать его членов не за что. А будущие декабристы, не подозревая о затруднениях властей, не собирались терять время даром. Они попытались организовать свой журнал или хотя бы завести нелегальный печатный станок (из этих попыток ничего не вышло). М. Орлов собрал несколько тысяч рублей для организации среди солдат ланкастерских школ. Ланкастерский метод состоял в том, что учитель давал урок группе наиболее способных и подготовленных учеников, а те, занимаясь каждый с группой менее подготовленных товарищей, доносили до них содержание урока. Декабристы активно участвовали в выкупе на волю талантливых крепостных: поэта Сибирякова, будущего профессора Никитенко и др. Н. Тургенев и А. Муравьев написали записки императору о вреде крепостного права, за что Муравьев удостоился следующей высочайшей резолюции: «Дурак, не в свое дело вмешался». В голодном 1820 г. «Союз благоденствия» накормил тысячи людей в особенно пострадавшей от природного бедствия Смоленской губернии.
Александр I, острее других чувствовавший силу не столько радикалов, сколько идей, отстаиваемых ими, говорил одному из приближенных: «Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить и уронить в общем мнении». Монарх был совершенно прав, поскольку влияние прогрессистов в петербургском и московском обществах становилось все более заметным. Их популярности, несомненно, способствовало то обстоятельство, что они попытались охватить пропагандой как можно большее количество сфер жизни России. Годы 1818-й и 1819-й — это время массового выхода в отставку будущих декабристов. И. Пущин поступил в Московский уголовный суд, куда, по словам его современников, «не ступала нога человека» (а хотел вообще стать квартальным надзирателем, родные еле упросили его не позорить фамилию). Примеру товарища пытался последовать К. Рылеев. В. Кюхельбекер искал место библиотекаря, А. Грибоедов просил генерала Ермолова о месте учителя или библиотекаря. Помните пушкинские строки: «Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман…»? «Тихая слава» — это, как заметил Н. Эйдельман, вероятно, сказано о незаметной ежедневной работе «Союза благоденствия», и она, слава, вроде бы «тихая», представлялась грандиозной по своему значению. Но почему же Пушкин упомянул об «обмане»? Безусловно, надеяться на то, что двум сотням дворян удастся изменить сложившуюся веками систему, было утопией. Однако их деятельность свидетельствовала о том, что довольно значительная часть дворянства, оказалось, испытывала недовольство существующим положением вещей и требовала от правительства более радикальных действий во имя прогресса страны. Вряд ли мечты декабристов следует считать плодом неуемной фантазии романтически настроенной молодежи. Их надежды разделяли самые разные, в том числе и не подверженные безосновательным восторгам люди: братья Перовские, один из которых стал позже министром, другой — генерал-губернатором; А. П. Ермолов, командующий Кавказским корпусом; Н. С. Мордвинов, адмирал, сенатор, член Государственного совета, экономист; М. М. Сперанский — «светило российской бюрократии». Декабристы были очень неплохо осведомлены обо всем происходившем в верхах, поскольку адъютантом петербургского генерал-губернатора являлся Ф. Глинка, около Аракчеева сначала находился И. Долгоруков, а позже - Г. Батеньков. Последний поддерживал близкие отношения и со Сперанским, возвращенным к тому времени в Петербург.
И все-таки — «обман»… Внутри «Союза благоденствия» чувствовалось какое-то подспудное брожение, не выраженное до поры словами недовольство. «Сокровенная цель», намеченная декабристами, все более заслонялась повседневной деятельностью, и это устраивало далеко не всех. Рост числа членов «Союза» делал его заметным фактором общественной жизни, но сама организация становилась от этого внутренне рыхлой. Н. Тургенев, выражая недовольство части радикалов, записывал в дневнике: «Мы теряемся в мечтаниях, в фразах. Действуй, действуй по возможности! — и тогда только получишь право говорить… Словам верить нельзя и не должно. Должно верить делам». В жизни каждого тайного общества наступает момент, когда ему необходимо, отвлекшись от повседневности, оглянуться на пройденный путь, выбрать лучшие, с точки зрения его членов, решения, после чего с новыми силами приступить к достижению поставленных целей. В истории декабризма время раздумий и выбора дальнейшего пути пришлось на 1820–1821 гг. К этому моменту стало ясно, что «Союз» не выполнил и сотой доли задуманного и продолжение воспитания общественного мнения вряд ли принесет ему большие дивиденды. Управы (филиалы «Союза») удалось создать лишь в четырех местах: в Петербурге, в Москве, на Украине и в Кишиневе. Третье сословие, едва нарождавшееся в России, не желало или опасалось объединяться с протестующим дворянством, да и в самом первом сословии радикалы по-прежнему выглядели белыми воронами. Общественное мнение в империи если и менялось, то крайне медленно, незаметно для глаза. Успехи же противников перемен выглядели более впечатляющими: «Союз» освободил нескольких крепостных, Аракчеев с помощью военных поселений закабалил тысячи; декабристы обучили грамоте 3000 солдат, а полковник Шварц за пять месяцев 1820 г. определил 44 солдатам 14 250 ударов шпицрутенами; в стране появился десяток честных судей — членов «Союза», но им приходилось биться с сотнями несправедливых устаревших законов.
Очень сильно повлияло на дворянских радикалов то обстоятельство, что один день возмущения в Семеновском полку облегчил жизнь солдат-гвардейцев куда больше, чем двухлетняя деятельность членов «Союза благоденствия». К тому же ясно ощущалось, что реакционеры набирали силу и в Европе, и в России, — в таких условиях ждать еще двадцать лет казалось ошибочным и опасным. В этот переломный для декабристов момент и подоспела своевременная подсказка истории. В начале 1820 г. в Испании началась революция под предводительством полковников Риего и Квироги. Через несколько месяцев мятежные войска, поддержанные народом, вступили в Мадрид. Напуганный король подписал манифест о созыве парламента, и абсолютистская Испания стала конституционной. Согласитесь, тут было о чем подумать. Конечно, Россия— не Испания, но ведь и декабристы могли рассчитывать на поддержку не одного полка. К ним вполне могла присоединиться половина гвардии, часть 2-й армии на Украине, обстрелянный в боях на Кавказе корпус генерала Ермолова, на худой конец, вечно бурлящие военные поселения. Недаром М. Орлов пророчествовал в письме к С. Волконскому: «Время теперь такое, везде под пеплом огонь, и я думаю — наш девятнадцатый век не пробежит до четверти без того, чтобы не случились какие-нибудь происшествия». В начале 1820_х гг. на квартире Ф. Глинки в Петербурге состоялось собрание Коренной управы «Союза благоденствия». На нем обсуждался единственный вопрос—какая форма правления предпочтительна для будущей России. Доклад по этому вопросу делал Пестель, который к тому времени стал ярым сторонником республики. Итог долгим прениям (а выступал каждый из присутствующих) подвел энергичный возглас Н. Тургенева: «Президент, без дальних толков!» Иными словами, «Союз благоденствия» стал той организацией, которая впервые приняла решение бороться за республиканскую форму правления в России. Правда, как показали дальнейшие события, это намерение не являлось окончательным, вернее, признанным всеми декабристами.
Решение Коренной управы «Союза» было вызвано естественным ходом событий в империи, военными революциями в Европе, радикализацией самого движения декабристов. Оно потребовало изменения программы и тактики прогрессистов, а значит, поставило перед ними ряд сложнейших вопросов: представители каких групп и слоев населения примут участие в республиканских органах власти, что делать с царской фамилией, как наделить землей бывших крепостных и, главное, — как достичь установления нового строя в стране. Недаром 1820 г. стал временем активнейшей работы П. Пестеля и Н. Муравьева над программными документами «Союза». Любимая идея революционеров всех времен и народов о подталкивании Истории в 1820–1821 гг. оказалась вывернутой наизнанку. Создавалось впечатление, что История сама подталкивала, торопила декабристов. Европа полыхала огнем мятежей и восстаний. «От одного конца Европы до другого, — вспоминал на следствии Пестель, — видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни одного государства… Дух преобразований заставляет, так сказать, везде умы клокотать». Не будем забывать, что декабристы не только «состояли в родстве» с французским Просвещением, но и являлись людьми по большей части военными, для них европейская подсказка звучала особенно призывно. Волнения военных поселян в 1819 г., «Семеновская история» 1820 г. лишь довершили превращение пропагандистов в мятежников. У них появилась твердая уверенность в том, что армия «зашевелилась» и времени терять нельзя.
Резкая активизация радикалов расколола «Союз благоденствия» и заставила его членов то ли искать приемлемый компромисс, то ли вырабатывать условия цивилизованного «развода». Съезд «Союза» состоялся в январе 1821 г. на московской квартире братьев Фонвизиных. Он проходил в тревожное время: декабристам стало известно о том, что правительство решилось разгромить их «Союз». Дебаты на съезде оказались куда более напряженными и горячими, чем год назад в Петербурге. Свою роль сыграла не только угроза разгрома, но и раскол в самом движении. К этому времени в нем наметились по крайней мере три направления: сторонники немедленного выступления, приверженцы выступления в наиболее удобный момент (междуцарствие или проведение больших маневров, на которых можно было арестовать императора и его братьев), сторонники продолжения филантропической и просветительской работы с целью воспитания общественного мнения. Хотя на съезде много говорили о том, как уйти от полицейской слежки, главным, но невысказанным представлялось совсем другое. Чувствовалось: все согласны с тем, что прежний «Союз» изжил себя. Сторонники пропаганды надеялись воспользоваться его роспуском, чтобы отсечь от движения наиболее радикальных его членов (Пестеля, С. Муравьева-Апостола на юге, Н. Муравьева, Пущина, Якушкина на севере). И. Бурцов брался, например, «привести в порядок» Тульчинскую управу на Украине. Те же, кто настаивал на подготовке вооруженного восстания, тоже желали избавиться от менее решительных коллег. Так или иначе, все сошлись на необходимости создания нового общества. Его отделения решили создать в Петербурге, Москве, Тульчине, Смоленске. Общество должно было разделиться на членов первой ступени (руководителей) и второй (исполнителей). Цель его определялась несколько расплывчато: «ограничение самодержавия силой военного выступления». То есть непонятно, что планировалось обществом: революция или кардинальные реформы под эгидой «ограниченного самодержавия»? Главным для умеренных членов бывшего «Союза благоденствия» становилась изоляция Пестеля и его сторонников. Бурцов, приехав в Тульчин, объявил о роспуске «Союза» и надеялся после ухода оппонентов провозгласить создание нового общества. Надежды его оказались тщетными. Обстоятельства продолжали подталкивать декабристов к открытой схватке с самодержавием.
Каторга, поселение, европейская Россия
У этих людей на календаре всегда 14-е декабря, и никогда не наступит 15-е.
П. А. Вяземский
Около ста семидесяти человек, привлеченных по делу декабристов, но оправданных в ходе следствия, административно, то есть без суда, выслали на Кавказ. Чуть позже к ним присоединились и те декабристы, кто, по мнению Зимнего дворца, был менее виновен перед властью и мог кровью смыть свою вину. В середине 1830_х гг. вернулись домой чуть более тридцати отправленных под пули горцев революционеров. Дорога же в Сибирь началась для осужденных летом 1826 г.; преступники отправлялись туда в основном в повозках, закованными, в сопровождении специальных фельдъегерей. Власти очень торопились (на шесть тысяч пятьдесят верст отпускалось двадцать четыре дня), почему и рисковали доставить не всех ссыльных и каторжан в места заключения. Михаил Бестужев вспоминал фельдъегеря, который так безжалостно избивал эфесом сабли ямщика, что, когда лошади добрались до Суксонского перевала, тот, бросив вожжи, крикнул: «Ну, барин, теперь держи сам!» Фельдъегерь вцепился в вожжи и направил коней прямо на повозку ехавшего впереди Барятинского. Тот еле спасся, успев перескочить из телеги на свою коренную. Затем вся масса из шести сцепившихся лошадей помчалась на телегу Горбачевского, лошади которого в испуге понесли под гору и опрокинули на обочину повозку М. Бестужева. Хорошо, что это произошло уже в конце спуска. Не без приключений добирался на каторгу и Иван Якушкин. «При переезде через Сильву, — вспоминал он в „Записках“, — лед проломился под моей повозкой; меня вытащили и спасли чемодан мой, плававший в воде». До сих пор бытует мнение, что декабристы, за редким исключением, довольно спокойно восприняли свою участь и смирились с ней. Да, конечно, Лунин или Сухинов сопротивлялись активно, но большинство их товарищей вроде бы втянулись в повседневные заботы, просветительскую деятельность, мелкие стычки с местным начальством. Это абсолютно неверно. Первым из декабристов задумал и совершил побег унтер-офицер Московского полка Александр Луцкий, отправленный в 1827 г. в Сибирь в составе этапной группы. Уже по дороге он бежал, но был пойман. Вновь побег, арест, одиночка — и вновь побег! Циркуляры о поиске этого неугомонного человека осели в архивах многих городов страны. Имя Луцкого стало настолько популярным, что беглые каторжники с удовольствием его использовали. В результате в разных концах Сибири в разные годы одновременно вылавливали по нескольку «Луцких».
Это был дерзкий одиночка, но необходимо отметить, что и центральные, и сибирские власти живо ощущали опасность возможного организованного побега декабристов. Первый вопрос, который после оглашения приговора дворянским революционерам задал Николай I генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому, звучал так: ручается ли тот за безопасность края? Лавинский честно ответил, что никакой гарантии нет, и потребовал не расселять декабристов по краю, а собрать их на одном заводе, до предела усилив его охрану. Это стало первой удачей для ссыльнокаторжных революционеров. Живя по одному — по два на разных заводах, они быстро погибли бы, как Сухинов или позже Лунин.
Второй удачей следует признать выбор коменданта места их каторги. Станислав Романович Лепарский не являлся тюремщиком в обычном смысле слова. Генерал_майор, в прошлом адъютант фельдмаршала Румянцева, он оказался человеком благородным, умным и достаточно добрым. Нельзя сказать, что декабристы благоденствовали под его началом, но он далеко не всегда действовал в соответствии с бестолково-жестокой инструкцией. Достаточно упомянуть о его отношении к декабристкам, по поводу которых он говорил: «Для них у меня нет закона, и я часто поступаю против инструкции». Третьей удачей для декабристов стал выбор места их содержания. Начальник сибирских заводов Бурнашев предлагал собрать их всех в Акатуе—самом гиблом месте Восточной Сибири. Лепарский настоял на Петровском Заводе, близ Читы, здесь ему легче было организовать охрану «государственных преступников». После высочайшего утверждения места каторги под Читой выстроили новые казематы, учредили особую канцелярию, назначили коменданта. Впрочем, и обустроенная клетка — это всего лишь клетка.
О побеге декабристы думали постоянно, начиная с момента своего ареста. Трубецкой позже признавался, что строил фантастические «прожекты» бегства еще в Петербурге — то хотел бежать по пути к коменданту крепости, то по дороге в Следственный комитет или в баню. Реальные контуры план побега приобрел в Сибири весной 1827 г., когда начальство собрало в Чите и близ нее около семидесяти декабристов. Этот план, разработанный совместными усилиями к осени того же года, отличался четкостью и взвешенностью. В него входили разоружение караула, захват Читы, овладение баркой достаточной вместимости и плавание по рекам Имгоде, Шилке и Амуру до океана. Там надеялись встретить американское китобойное или торговое судно, которое могло доставить беглецов в Северную Америку, или, как ее называли декабристы, «матерь свободы».
Насколько этот план можно считать реальным? Уже упоминалось о том, что, собрав со всей Восточной Сибири солдат и офицеров, Лепарский совершенно ее оголил. Для того чтобы перебросить из Иркутска в Читу воинскую часть, требовался по меньшей мере месяц для кавалерии и еще больший срок для пехоты. При самом неблагоприятном развитии событий рискованными для декабристов являлись только первые пять-шесть дней от начала восстания, далее перед ними лежал свободный путь за границу.
Реализация плана больше всего затруднялась отсутствием денег, которые требовались на подготовку побега, да вряд ли и капитан американского судна согласился бы везти их бесплатно. Добыть деньги можно было только у родных, и вот за Урал отправляется горничная Е. Трубецкой Аграфена Николаева. О ее путешествии в столицу и обратно—обратно уже вместе с дворовым человеком графа Потемкина Данилой Бочковым — надо писать отдельный рассказ, что вряд ли здесь уместно. Скажем вкратце: несмотря на помехи со стороны о чем-то пронюхавшего III отделения, деньги удалось доставить в Читу к лету 1828 г., но к тому времени ситуация в Восточной Сибири резко изменилась. После разгрома заговора Сухинова колебания охватили даже самых горячих приверженцев побега. Бдительность тюремщиков утроилась, да и гарантированные репрессии по отношению к тем товарищам, которые отказались участвовать в побеге, удерживали декабристов. В итоге пришлось расстаться с надеждами на освобождение собственными силами.
Конечно, не только обсуждением планов побега были заняты наши герои. Им приходилось работать в шахте, разбивать молотами руду. Молодые кое-как справлялись с установленной нормой, но Трубецкому, Волконскому и некоторым другим каторжанам постарше это было не под силу, тем более что очень скоро дали о себе знать старые раны. В 1827 г. декабристов перевели работать на поверхность земли. Стало легче, но ненамного. Теперь они переносили руду на склад. Каждые носилки тянули на четыре-пять пудов, а перенести пара каторжников за день должна была тридцать таких носилок на расстояние двести шагов. Даже в этих условиях Бурнашев — антипод Лепарского—удивлялся: «Черт побери, какие глупые инструкции дают нашему брату: содержать преступников строго и беречь их здоровье! Без этого смешного прибавления я бывыполнил инструкцию и в полгода вывел бы их всех в расход!»
Многое в Нерчинске способствовало исполнению заветных желаний Бурнашева. «Прибыв туда (к месту отбывания каторги.—Л. Л.),—писал Е. П. Оболенский,—поселили нас в острог, лучше сказать в тюрьму, в которой для каждого поделаны клетки в 2 аршина длины и в полтора ширины. Нас выпускали из клеток, как зверей, на работу, на обед и ужин и опять запирали…» Вскоре начались столкновения с местным начальством. Горный инженер Рик, приставленный Бурнашевым к декабристам, запретил им совместные обеды и чаепития. Те в ответ объявили голодовку — первую голодовку политических узников в России. Начальник заводов, вызванный испуганным инженером, примчался на шахту в полной уверенности, что начался бунт. Выяснив, в чем дело, он, привычно ворча на «глупые инструкции», сменил Рика.
Декабристов и в Сибири не оставляли в покое полиция и провокаторы. Самым известным из провокаторов был Роман Медокс. В начале 1830_х гг. он втерся в доверие к иркутскому городничему А. Н. Муравьеву, притворившись влюбленным в проживавшую в доме городничего В. Шаховскую. Прежде всего Медокс выяснил способы сообщения декабристов с их родными в России. Но этого ему показалось мало, в посылках и письмах не содержалось ничего крамольного. Тогда Медокс сам выдумал «заговор» и известил о нем Николая I и Бенкендорфа. Согласно его сообщению, центром «заговора» стал дом Е. Ф. Муравьевой в Москве. С этим центром декабристы сносятся через В. Шаховскую, пересылающую письма, не проходящие перлюстрации. Сибирским же филиалом центра «заговора», по словам провокатора, является дом городничего Иркутска Муравьева. Последний втянул в антиправительственную деятельность ряд сибирских купцов и обывателей.Провокация Медокса причинила декабристам много неприятностей. Прежде всего она затруднила их связи с Европейской Россией, замедлив получение почты, каждое прибытие которой было для ссыльных праздником. Поняв, что заговор выдуман Медоксом, и желая примерно наказать афериста, Николай I приказал в 1834 г. заточить его в крепость, так что провокатор кончил плохо. Впрочем, и начинал он не лучше. Еще в 1812 г. Александр I сажал Медокса в крепость «на всю жизнь» за то, что тот под видом адъютанта министра полиции разъезжал по Кавказу и собирал деньги на «организацию ополчения» для борьбы с Наполеоном.
Огромной поддержкой для декабристов оказался приезд к некоторым из них жен, сестер и невест. Их сначала было одиннадцать — тех, кто проделал путешествие, именуемое самими властями «ужасным», одиннадцать героинь, совершивших то, что под силу не каждому мужчине. Однако не преувеличиваем ли мы, считая поступок женщин подвигом? Возки, сделанные лучшими столичными мастерами, в багаже — по два десятка чепчиков и шляпок, по три десятка пар перчаток и тому подобного… Да и в Сибири через год-другой женщины устроились прочно: собственный дом, кое-какая прислуга. Кстати, и сами они не считали свой поступок геройским. «Что же тут удивительного, — говорила М. Н. Волконская, имея в виду жен уголовных ссыльнокаторжных. — Пять тысяч женщин каждый год добровольно делают то же самое». И все же… Вспомним, что все эти княгини, генеральши, просто дворянки, поехав за мужьями, во-первых, становились женами ссыльнокаторжных, лишались титулов и дворянства вместе со всеми немалыми привилегиями дворян. Их дети, рожденные в Сибири, записывались в разряд государственных крестьян. Кроме того, оказывая поддержку государственным преступникам, женщины переходили в оппозицию к власти, их поведение оказывалось формой общественного протеста против запрета императора на всякую память о декабристах. К тому же, разрешив женам ехать к мужьям, Николай I запретил им брать с собой детей, родившихся до 14 декабря. Оставаться в Сибири уехавшим предстояло до смерти мужей, а то и до собственной кончины. Нет, все-таки это был действительно подвиг — и человеческий, и гражданский…
Первой, уже в июле 1826 г., уехала за мужем Е. И. Трубецкая, за ней — М. Н. Волконская и А. Г. Муравьева. Далее, с 1827 по 1837 г., на каторгу приехали: Нарышкина, Давыдова, Фонвизина, Гебль, Розен, Юшневская, Ледантю. Первые месяцы были особенно трудными. Деньги у жен преступников отбирались, и начальство выдавало их по своему усмотрению частями «на прожитие». Мизерность выдаваемых сумм держала женщин на грани нищеты. Приготовленные обеды жены узников отправляли в тюрьму, от ужина отказывались, чтобы сэкономить на еду для мужей и их товарищей. Аристократки ограничивались супом и кашей, а то и вовсе сидели на черном хлебе и квасе.
Княгиня Трубецкая ходила в Благодатском руднике в настолько истрепанных башмаках, что в результате обморозила ноги. Зато из новых теплых башмаков она сшила шапку одному из декабристов. Мария Николаевна Волконская приобрела для уголовных преступников холст и одела их в новые рубахи. Бурнашев рвал и метал, заподозрив в этом возможность подкупа уголовников или сговора их с политическими, но сделать ничего не мог, так как княгиня заявила ему, что одела людей из соображений элементарного приличия, ведь до этого они ходили полуголыми.
В 1830 г. декабристов перевели в Петровский Завод. Церемония переселения была обставлена весьма торжественно и своеобразно. Впереди шли вооруженные солдаты, затем — государственные преступники, за ними подводы с поклажей и, наконец, арьергард—опять вооруженные солдаты. А по бокам кортежа — видимо, для местного колорита — расположились буряты с луками и колчанами стрел. За всем этим великолепием наблюдали офицеры, ехавшие верхом. Легче на новом месте заключенным не стало. П. Анненкова (Гебль) вспоминала: «Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо, — совершенный ад. Тут ни днем, ни ночью нет покоя, монотонный, постоянный звук молота никогда не прекращается, кругом черная пыль от железа». К тому же, торопясь с постройкой новой тюрьмы, начальство забыло об окнах, а потом, спохватившись, приказало прорубить их в коридор. В маленьких душных комнатах вечно стояли полумрак и сырость. Только письма женщин к родным в Петербург, наполненные отчаянными просьбами, помогли к маю 1831 г. решить вопрос с окнами, их все-таки прорубили как и следует — на улицу.
Заслуга декабристок также в том, что узников не удалось изолировать от внешнего мира. Запретив революционерам переписку, Николай I хотел заставить всех забыть о своих «друзьях 14_го». Не удалось. Женщины пишут за мужей и их товарищей письма от своего имени, получают ответы, посылки, выписывают газеты и журналы. Каждой из них приходилось писать по десять — двадцать и более писем в неделю. Корреспонденция плутала и проверялась месяцами, но все-таки доходила до адресата.
С декабристками связаны две довольно известные романтические истории, получившие развязку именно в Сибири. Уже в конце 1825 г. в Петербурге энергичная француженка Полина Гебль подкупает унтер-офицера, служившего в Петропавловской крепости, и организует переписку со своим гражданским мужем Иваном Анненковым. Она разрабатывает план побега, от которого приходится отказаться из-за нехватки средств. После отправки осужденных в Сибирь Гебль едет за Николаем I на маневры в Вязьму и там подает ему прошение, желая разделить ссылку с мужем. На успех прошения рассчитывать не приходилось, так как Полина являлась иностранкой, да и отношения их с Анненковым не были узаконены. Однако все кончилось благополучно. Николай I удовлетворил просьбу Гебль, и в апреле 1828 г. она уже оказалась в Чите. Необходимо отметить, что приехала она очень вовремя. Анненков, подавленный разгромом восстания и условиями каторжного существования, находился, по мнению товарищей, на грани самоубийства. Венчание счастливой пары состоялось в Чите. «Это была любопытная и, может быть, единственная свадьба в мире,— вспоминал Н. Басаргин,—на время венчания с Анненкова сняли железа и сейчас же по окончании обряда опять надели и увели обратно в тюрьму».
Осенью 1831 г. в Петровском Заводе сыграли еще одну свадьбу. К Василию Ивашеву приехала другая француженка, Камилла Ледантю. Женитьба на ней явилась для Ивашева истинным спасением, поскольку незадолго до этого он замыслил совершенно безнадежный побег. Поддаваясь уговорам своего друга Басаргина, Ивашев откладывал побег со дня на день, но от своей авантюры никак не хотел отказываться. Свадьба Ивашева и Ледантю была несколько пышнее, чем у Анненковых, в роли посаженого отца невесты выступал сам Лепарский.
Конечно, с приездом женщин в жизнь декабристов вошли новые заботы, тревоги, а то и трагедии. Княгиню Трубецкую караульный солдат однажды ударил кулаком, что чуть не вызвало восстание заключенных, а 22 ноября 1832 г. умерла А. Г. Муравьева, и ее муж, Никита Муравьев, поседел в день похорон жены. В 1839 г. умирает Камилла Ледантю. Ивашев, убитый горем, пережил ее ровно на год, скончавшись в 1840 г. в день ее смерти.
Но все это пока впереди. После отказа от идеи побега декабристы открывают «каторжную академию». Никита Муравьев «из головы» читает лекции по стратегии и тактике; Ф. Вольф—«личный врач декабристов»—по физике, химии, анатомии; А. Корнилович и П. Муханов — по истории России; П. Бобрищев-Пушкин 2-й — по высшей математике; А. Одоевский—по русской словесности. Каторжники активно изучают иностранные языки: Бриген обучает желающих латыни, Оболенский и З. Чернышев — английскому. Возникает уговор — читать все, что тот или иной написал в Сибири. Вскоре уже звучат стихи Одоевского, Бестужев знакомит друзей со своими морскими повестями. Начинаются спевки хора, которым руководили А. Беляев и П. Свистунов, музицирование. Н. Крюков и А. Юшневский оказываются неплохими скрипачами, П. Свистунов —виолончелистом. Открывается знаменитая школа Якушкина для местной детворы.
Обстоятельства и время позже развели декабристов, им выпали разные дороги и судьбы. С. Семенову и А. Муравьеву удалось попасть на гражданскую службу, А. Бестужеву, А. Одоевскому, Н. Лореру и другим пришлось отправиться на Кавказ.
На поселении, когда декабристов приравняли к государственным крестьянам, С. Волконский и В. Раевский увлеклись земледелием, М. и Н. Бестужевы, И. Пущин, Якушкин, Фонвизин занялись просветительской деятельностью. Бобрищев-Пушкин, Е. Оболенский вступили на путь религиозных исканий. Но до конца оставалось в них нечто общее, объединяющее. «Каждый из них в отдельности, — вспоминал сибиряк Н. А. Белоголовый, — и все вместе взятые они были такими живыми образцами культуры, что естественным образом поднимали значение и достоинства ее в глазах всякого, кто с ними приходил в соприкосновение, и особенно в тех, в ком бродило смутное сознание чего-то лучшего в жизни, чем то животное прозябание и самоопошление, какими отличалась жизнь тогдашнего провинциального захолустья…»
Россия вступила в 1850_е годы. Заканчивался предпоследний этап одиссеи декабристов, приближалась амнистия… Она пришла, когда ее почти перестали ждать, и совсем не такая, какой ее хотелось бы видеть дворянским революционерам. Через тридцать лет после восстания из-под пера николаевских вельмож — В. Долгорукова, Д. Блудова, А. Орлова — вышел достаточно куцый коронационный манифест взошедшего на престол Александра II «с тощей, скупой, бедной и жалкой», по словам А. И. Герцена, амнистией. Согласно этому документу, возвращавшимся в Европу декабристам запрещалось жить в столицах, и они попадали под гласный надзор полиции. Как иронично, но справедливо заметил Басаргин, полное прощение получил только Н. Тургенев, «…и именно потому, что в продолжение ссылки жил очень спокойно в чужих краях, принял даже иностранное подданство и на призыв покойного императора к суду отказался явиться, предоставив очень справедливую причину — отсутствие правосудия в этом деле».
По распоряжению нового императора манифест об освобождении декабристов привез в Сибирь сын С. Г. Волконского Михаил, служивший в Иркутске и оказавшийся по делам в Москве. Амнистии дождались немногие, в Сибири оставалось в живых тридцать четыре декабриста и восемь декабристок (не дожила до этого дня и Е. И. Трубецкая, умершая в 1854 г.). Восемь человек отказались возвращаться в Европейскую Россию — кого-то оскорбили условия освобождения, кому-то не к кому и не к чему было возвращаться. Те же, кто тронулся в путь, вскоре почувствовали пристальное внимание к себе со стороны правительства. Начальник III отделения В. А. Долгоруков незамедлительно информировал Александра II о маршруте движения каждого декабриста. Оскорбленный этой слежкой Н. Басаргин подумывал о возвращении обратно в Сибирь, однако Европейская Россия тянула к себе, оттуда веяло постниколаевской «оттепелью», ощущалось оживление общественной жизни. Путь большинства освобожденных лежал через Нижний Новгород, где их радостно приветствовал старый товарищ А. Н. Муравьев.
Вскоре полицейские власти начали испытывать растерянность и некоторую досаду в связи с образом жизни и поведением амнистированных. Начальник корпуса жандармов генерал Перфильев с удивлением сообщал о декабристах императору: «Они не выказывают никаких странностей, ни унижения, ни застенчивости; свободно вступают в разговор, рассуждают об общих интересах… словом сказать, 30-летнее их отсутствие ничем не выказывается, не наложило на них никакого особого отпечатка».
Действительно, все шло как встарь. Не успел С. П. Трубецкой прибыть в Москву, а агенты уже донесли начальству о том, что он и Волконский позволяют себе «…входить в самые неприличные разговоры о существующем порядке вещей». Петр Андреевич Вяземский, давно разошедшийся с товарищами 1820-х годов, распрощавшийся и с собственными тогдашними взглядами, после нескольких встреч с декабристами раздраженно бросил: «Ни в одном из них нет и тени раскаяния и со знания, что они затеяли дело безумное, не говорю уже преступное… Они увековечились и окостенели в 14 декабря». Нет, было что-то если не магическое, то притягательное в этой цифре — 14.
Выслушаем и другую точку зрения — противоположную той, что высказал Вяземский. «Довелось мне видеть, — вспоминал Л. Н. Толстой,—возвращенных из Сибири декабристов, и я знал их товарищей и сверстников, которые изменили им и остались в России и пользовались всякими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а оставшиеся в России и проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем было и помянуть свою жизнь».
Это не просто приговор российской действительности 1830–1840-х гг. Льву Николаевичу Толстому, как всегда, уда_ лось подметить то главное, что отличало декабристов. Жандармский генерал Перфильев был не прав: тридцатилетнее отсутствие декабристов, конечно, наложило на них особый отпечаток. Состоял он в том, что эти люди, окостеневшие, по словам Вяземского, в 14 декабря, оказались готовы к переменам, про_ исходившим в России в конце 1850-х гг. Они были более терпимы, нежели многие прежние их товарищи, и к разночинной демократии, которая начинала определять в то время общественную жизнь страны (хотя сама эта демократия не всегда казалась декабристам такой уж демократичной). Иными словами, они являлись более живыми, чуткими, гибкими людьми, чем их сверстники, добровольно или из-под палки служившие Николаю I. Утопия николаевского режима, искалечившая души двух поколений российских людей, забросив революционеров в Сибирь, обошла их стороной, больно зацепила, но не изувечила. Осудившая наших героев власть коснулась их лишь своей карательной дланью, и они, естественно, сопротивлялись ей как могли. Николаевская действительность не сумела развратить декабристов идейно, купить их совесть или запачкать их руки. Те, кто выжил и вернулся, быстро доказали это. Дворянские радикалы были и остались отрядом единомышленников, хотя возвращение в Россию проходило у них по-разному. Трубецкой, оставив свою библиотеку Восточно-Сибирскому отделу Русского географического общества и Иркутскому девичьему институту, поспешил в Киев, к замужней дочери. В свои шестьдесят семь лет он вел в Киеве очень деятельный образ жизни: переписывался с друзьями, родными, возобновил работу над своими записками, готовил замечания и рецензии на воспоминания товарищей. Переписывался Трубецкой и с И. А. Гончаровым, с которым познакомился и подружился в Иркутске, куда писатель заехал после воспетого им позже путешествия на фрегате «Паллада». Через своего зятя Н. Д. Свербеева, который в 1858 г. побывал в Лондоне, Сергей Петрович установил связь с А. И. Герценом.
Совсем иначе выглядело возвращение домой В. И. Штейнгейля. Радости оно ему не принесло, поскольку в доме сына Вячеслава (инспектора Александровского лицея) он оказался чужим человеком. Еще в Сибири Владимир Иванович уничтожил записки, которые вел, — сын, навестивший там отца, их осудил и счел опасными для своей карьеры. Прошедшие с того времени годы ничего не изменили — В. В. Штейнгейль считал жизнь отца растраченной впустую, «злополучной». Чтобы избежать восторженной встречи старого декабриста учащейся молодежью, он привез его в свой дом поздней ночью, тайком. Да и хоронил сын отца тайно, без публичного объявления о смерти. Видимо, полученные на похороны от правительства пятьсот сорок один рубль пятьдесят копеек обязывали инспектора «соблюдать приличия».
Все это не значит, будто В. И. Штейнгейль после возвращения в Россию погряз в семейных неурядицах. Нет, как и другие его товарищи, он пером продолжал затянувшуюся войну с правительством. Начнем с того, что Штейнгейль восстановил «Автобиографические записки», которые довел до 1858 г., и «Записку о восстании». Первого февраля 1858 г. Штейнгейль просит жандармское начальство снять с декабристов «остаток кары». В. А. Долгорукову поручено «пристращать Штейнгейля нотациею». Но нотации на старых мятежников не действовали, вернее, подвигали их на новые прошения. В конце того же года декабрист обратился непосредственно к императору и добился того, что с некоторых его товарищей сняли полицейский надзор. Кроме того, им разрешили проживать в столицах. Владимир Иванович тоже был связан с герценовским «Колоколом». Ничего странного в этом нет, недаром он называл ближайшего сотрудника Чернышевского Н. А. Серно-Соловьевича «внуком по духу»… Как бы ни были различны частные обстоятельства жизни вернувшихся декабристов, общего в их поведении имеется гораздо больше. Прежде всего они жадно набросились на новинки русской и европейской литературы и публицистики, завели личное знакомство с Некрасовым, Аксаковыми, Гончаровым, Кавелиным, Салтыковым-Щедриным и, конечно, с Герценом, деятельность которого считали необычайно важной для России. По крайней мере восемь декабристов сносились с Вольной русской типографией в Лондоне. Они печатали в ней исторические работы («Записка о происхождении Павла I» А. Ф. Бригена, труды Лунина), воспоминания и отрывки из мемуаров (Пущин, Якушкин, Цебриков). А. Поджио гостил у Герцена в Лондоне и в своих работах называл себя сторонником крестьянской революции. В 1860 г. знаменитый М. А. Бакунин, отец русского анархизма, встречался в Сибири с В. Ф. Раевским и записал: «По всему образу мыслей он демократ и социалист».
Не будем преувеличивать, далеко не все декабристы приветствовали идею крестьянской революции. Проблема «управляемости» народных масс, направления их энергии не к бунту, а к строительству новой России оставалась и в 1850–1860-х гг. не только крайне актуальной, но и самой сложной. Однако все без исключения декабристы активно участвовали в решении крестьянского вопроса в стране во второй половине 1850-х гг.
Этот вопрос являлся экономической и социально-политической проблемой номер один. От его успешного решения зависело будущее России, и наши герои отлично это понимали. Поэтому имена большинства декабристов так или иначе связаны с подготовкой и проведением крестьянской реформы 1861 г. Известны проекты освобождения крепостных А. Е. Розена и М. А. Назимова, послания дворянства императору, подготовленные по инициативе и при участии А. Н. Муравьева, П. Н. Свистунова, М. И. Муравьева-Апостола, Е. П. Оболенского. Еще четверо их товарищей служили мировыми посредниками, стояли у истоков Крестьянского банка, открывали школы для крестьянских детей. Весьма критически отнеслись старые революционеры к Манифесту и Положению от 19 февраля 1861 г. Условия освобождения крестьян, предложенные правительством, их явно не устроили.
Все же главным делом жизни вернувшихся декабристов стал правдивый рассказ о своем движении, о восстаниях на Сенатской площади и на Украине. Нельзя было позволить, чтобы Донесение Следственной комиссии, где отражалась официальная версия событий и искажалось их реальное течение, осталось единственным рассказом о первом политическом выступлении в России. По свидетельству Д. И. Завалишина, замысел коллективной истории 14 декабря возник еще в Читинской тюрьме в 1828 г. Многие из декабристов уже тогда начали писать мемуары, но эти записи, к сожалению, до нас не дошли. Позже работа над воспоминаниями продолжалась. Сегодня любой человек, даже не занимающийся историей декабризма, слышал об этих записках. Историки же просто не могут обойтись без работ П. Анненковой, М. и Н. Бестужевых, Н. Басаргина, Г. Батенькова, А. Беляева, А. Бригена, М. и С. Волконских, И. Горбачевского, Д. Завалишина, Н. Лорера, М. Лунина, А. Муравьева, М. Муравьева-Апостола, М. Назимова, А. и И. Поджио, В. Раевского, С. Трубецкого... Боюсь, что утомил читателя перечнем фамилий, но упомянуты в нем далеко не все мемуаристы — революционеры первой четверти XIX в.
Обнародование воспоминаний декабристов оказалось делом отнюдь не простым. Скажем, с «Записками» А. Е. Розена произошла совершенно детективная история. В 1869 г. они сначала выходят в Германии и во Франции, их фрагменты издают также в Англии. В том же году они выпущены в России, но арестованы в типографии обер-полицмейстером Петербурга по распоряжению Александра II. Правда, когда через год вскрыли опечатанный типографский склад, там вместо двух тысяч экземпляров оставалось штук десять. Так или иначе, в отрывках, искореженные цензурой, воспоминания декабристов все же доходили до читателя, и в этом огромная заслуга двух журналов, двух издателей: «Русского архива» и «Русской старины», П. И. Бартенева и М. И. Семевского.
Время не щадило декабристов. «Ряды наши редеют,— сетовал С. П. Трубецкой. — Смерть косит и здесь, и в Сибири». Особенно несчастливыми выдались конец 1850 — начало 1860_х гг., когда умерли Якушкин, Пущин, Басаргин, М. Нарышкин, Штейнгейль. Но и сама смерть декабристов зачастую становилась общественным событием, то есть продолжением их борьбы. Жандармский полковник Воейков, успокаивая начальство, докладывал, что похороны Трубецкого в 1860 г. в Москве прошли спокойно. Какое там! Они вылились в настоящую политическую демонстрацию. Вызвали с перепугу роту солдат, которая сопровождала процессию на кладбище (даже в последний путь Трубецкой отправился под конвоем). Около сотни студентов, участвовавших в похоронах, семь верст несли гроб на руках. После Трубецкого хоронить декабристов с охраной стало для правительства, видимо, хорошим тоном. На похороны Басаргина начальство прислало переодетого квартального и четырех жандармов. К тому же у родственников покойного тайная полиция произвела тщательный обыск.
Декабристы и через тридцать пять лет после своего восстания оставались для прогрессивной России символом свободомыслия. Они сумели передать гражданские идеалы своего движения следующему поколению революционеров. К сожалению, очень многим из последних не хватило ни осмотрительности, ни духовной зрелости декабристов, ни их благородных этико-политических сомнений. Однако мужество дворянских революционеров, их энергия передались молодежи будто по наследству.
«Избранный мною путь, — писал семидесятилетний С. Г. Волконский, — привел меня в Верховный уголовный суд, в Сибирь, в каторжную работу и к тридцатилетней жизни в ссылке, и тем не менее ни от одного слова своего и сейчас не откажусь». Под этим простым и гордым заявлением с удовольствием подписался бы отнюдь не один Сергей Григорьевич.
Комментарии
