СЛУЖЕНИЕ ПО МУКАМ. ВОСПОМИНАНИЯ ЧЕСТНОГО ЗАМПОЛИТА СОВЕТСКОЙ АРМИИ.
23.02.2012
Капитан запаса, бывший политработник Советской Армии, свято веривший в идеалы КПСС, решивший посвятить свою жизнь службе Советской Родине, вспоминает …
В силу сложившихся обстоятельств, в 1980 году я написал рапорт и в начале 1981 года был призван из запаса в кадры ВС СССР сроком на два года в качестве офицера-политработника. Получив в военкомате предписание и проездные документы, 23 февраля я сел в Харькове в поезд и отправился к указанному месту службы - пгт. Чегдомын Верхнебуреинского района Хабаровского края.
Ехал я пассажирским поездом Харьков-Владивосток семь суток, в вагоне, почти полностью заполненном цыганами, с песнями и скандалами, драками и разбитыми оконными стеклами, занавешенными потом одеялами. На второй день пассажиры со слабыми нервами стали разбегаться по другим вагонам, а через пять суток от нас сбежали и проводницы, не выдержав неожиданно выпавших на их долю испытаний.
Со мной в купе ехала молодая пара с ребенком, мы сразу нашли общий язык и всю дорогу наблюдали за бушующими в вагоне страстями. Насколько я понял, у них не было денег на купейный вагон, чтобы сбежать из этого табора на железнодорожных колесах, а меня происходящее вокруг мало интересовало.
По моему собственному выбору жизнь делала крутой поворот, и я не знал, что меня ждет впереди. Поэтому, сидя возле своего целого окна и рассматривая быстро меняющиеся пейзажи, я имел возможность подробно пересмотреть прошлое и подумать о будущем.
А подумать было о чем.
Как я теперь понимаю, не смотря на свой предельный для призыва в кадры возраст, был я тогда идеалистом-романтиком, искренне верившим в идеалы коммунизма и светлое будущее всего человечества.
С детства я много, запоем читал. Родился я в семье офицера, за время учебы сменил около десяти школ. И в старших классах, сменив в очередной раз место жительства, в библиотеке я с трудом находил новые книги. А в то время библиотеки были заполнены литературой, воспевавшей революционную романтику, советский патриотизм, мужество и героизм советских людей в военное и мирное время, убеждавшей, что Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Поэтому я и проникся этими идеями, впитал их как губка и на долгие годы они стали моими жизненными принципами. Я был убежден, что коммунисты - истинные и самоотверженные борцы за счастье своего народа и и всего человечества.
Иначе говоря, я ехал к месту службы с верой в справедливость, с готовностью честно исполнять свой долг и уверенностью, что сперва надо думать о Родине, а потом о себе. Но, как покажет моя дальнейшая жизнь, я обладал теми качествами, которые офицеру-политработнику не только не нужны, а даже противопоказаны, если он хочет на службе чего-то достичь.
В Чегдомын я прибыл на рассвете 3 марта. Стоял довольно сильный мороз и я среди шуб, тулупов, полушубков, валенок и унтов в своем южном одеянии выглядел довольно странно. Что меня сразу поразило, так это природа – мороз, снег, сопки и тайга. И самое главное и неожиданное – абсолютно неподвижный воздух.
Вроде бы я уже видел что-то подобное раньше, ведь срочную службу я проходил в Архангельской области. Но тут природа сразу же поражала и подавляла своей величественной силой и красотой, своей спокойной уверенностью в собственном могуществе и величии. Раздавленный этим величием, как завороженный я рассматривал непривычные, необычные виды, совсем не чувствуя холода.
Чегдомын оказался застроенным в большинстве частными деревянными домами поселком городского типа, расположенным на сопке. На их фоне разительно выделялись кирпичные здания штаба в/ч 12661 и домов офицерского состава, на первых этажах которых располагались магазины и другие общественные заведения.
В отделе кадров политотдела в/ч 12661 я получил назначение на должность заместителя командира второй технической роты по политической части в/ч 49535, расположенной в поселке Ургал-1, и к вечеру прибыл к месту службы.
Командир части был еще на месте, я представился ему, показал документы. Побеседовав со мной, он вызвал дежурного по части и распорядился определить меня на ночь в одной из свободных палат санчасти. Знакомство с командиром роты он отложил до утра. Но, видимо, слух о том, что прибыл новый замполит роты уже прошел по части и знакомство состоялось значительно раньше. Ночью меня неожиданно разбудил дежурный фельдшер и сказал, что за мной прислали посыльного из роты. Одевшись, я пошел за ним. В казарме меня встретил командир роты старший лейтенант Мельниченко и еще два или три офицера и прапорщика.
Коротко познакомившись, командир роты сказал, что в роте пьянка и надо приступать к исполнению обязанностей немедленно. После этого он повел меня в сушилку, где сушилась верхняя одежда и обувь, и показал нескольких нетрезвых солдат и сержантов, с явными следами побоев на лицах. Он рассказал, что это водители, доставшие во время выездов из части спиртное и после возвращения в парк распившие его. После этого они снова принялись, было, пинать солдат ногами, но я вмешался, сказал, что это не воспитание и побежал в санчасть за своим фотоаппаратом. Сделав несколько снимков, я попросил командира разрешить солдатам лечь спать. Мое поведение вызвало явное недоумение у всех, по всему было видно, что это привычная процедура, тем не менее, ротный со мной согласился и все пошли спать.
На следующий день я получил обмундирование, переоделся и официально приступил к исполнению своих новых служебных обязанностей. Выяснилось, что я получил назначение в автомобильную роту технического батальона бригады железнодорожных воск, задействованных в строительстве Северо-Восточного участка Байкало-Амурской железнодорожной магистрали.
Численность роты из-за приданных взвода охраны, хозяйственного взвода, взвода железнодорожных кранов и штабной рати намного превышала штатную. Личный состав этих взводов лишь формально подчинялся командованию роты, распоряжалось же им командование части. Но ответственность за состояние воинской дисциплины была полностью на роте. Все подразделения и службы части располагались в одноэтажныхщитосборных бараках, каких я до этого не видел. Поэтому, познакомившись с офицерами и прапорщиками, я начал с осмотра казарменного помещения роты.
Больше всего меня поразило состояние ленинской комнаты. Если все остальные помещения более или менее соответствовали своему назначению, то о ленинской комнате говорила только табличка на двери. Внутри же это было мрачное помещение, с коричневыми стенами, истыканными штык-ножами, и несколькими полуразломанными письменными столами и скамейками. Поскольку ленкомната предназначалась для политико-воспитательной работы и отдыха личного состава, сразу же стало ясно, что вопросам, за которые должен отвечать замполит роты, до сих пор тут никто не придавал абсолютно никакого значения. Как выясниться позже, в других подразделениях ленкомнаты были в таком же состоянии. В части наглядная агитация, стенная печать популярностью не пользовались.
Срочную службу я в свое время проходил сначала в школе младших авиационных специалистов в Москве, а потом в истребительном авиаполку в Архангельской области. Я помнил, какие ленинские комнаты были там, что в них проводилось и по себе знал, какое воздействие на солдат и сержантов производило их оформление и состояние. Поэтому, буквально через месяц пребывания в части, освоившись со своим новым положением, я сказал замполиту части майору Ходкевичу и командиру роты, что хочу оборудовать ленинскую комнату.
Замполит части удивился, но возражать особо не стал, только спросил, а занимался ли я этим раньше, а вот командир роты встретил мое предложение в штыки. Воспитательная работа его волновала мало, он не верил в ее целесообразность и необходимость, а замполит ему нужен был для выполнения производственных задач, как это было до сих пор. Но я продолжал настаивать на своем, и он вынужден был уступить.
Пока шла эта дискуссия, слух о моей инициативе распространился по всей части. Почти все офицеры и прапорщики смотрели на меня с недоумением. Дело заключалось в том, что основной задачей частей Железнодорожных войск, принимавших участие в строительстве БАМа, было выполнение производственных задач. По производственным показателям судили о положении дел в части. А поскольку задачи ставились очень напряженные, вся жизнедеятельность части была направлена на их выполнение, все остальное, в том числе и политико-воспитательная работа, отодвигались на второй план и проводились в сокращенном варианте. С мелкими нарушениями дисциплины командиры разбирались сами по своему усмотрению, а для серьезно провинившихся основным воспитательным методом была гауптвахта. Там с ними проводился краткий курс жесткого воспитательного воздействия. И до сих пор это всех устраивало.
И вдруг в часть приезжает какой-то пиджак-двухгодичник и начинает ставить под сомнение правильность устоявшихся годами традиций. А это уже задевало самолюбие тех, кто прослужил в части не один год и воспринимал их как нечто основополагающее. Тем более, что большинство прапорщиков срочную службу проходило в этой же части и они все испытали на себе и приняли это за основу.
Прежде всего, для реализации моей идеи нужны были материалы. Поэтому, предварительно рассчитав потребность в них, я обратился с рапортом к командиру части, минуя командира роты. Командир части не выразил напрямую своего недовольства моей затеей, но и поддержки особой я от него не получил. С недоуменно-удивленным видом он в несколько раз сократил количество запрошенных мною материалов, но рапорт все же подписал.
Получив на складе немного гвоздей, краски и оргалита, не обращая внимания на окружающих, я приступил к работе, благо в роте была своя столярная мастерская. Где с помощью солдат, а где и своими руками, я сначала сделал деревянные панели и спрятал в них трубы отопления, привел в порядок стены и повесил новые плафоны освещения. Потом отремонтировал и покрасил письменные столы и скамейки, сделал площадку для стола президиума, стол и трибунку для выступающего. Уже только после этого ленкомната преобразилась, старшина роты и солдаты стали охотнее мне помогать в ее оформлении.
Я прекрасно понимал, что от того, как я теперь воплощу в жизнь свою затею, зависело мое будущее, отношение ко мне сослуживцев. Поэтому работал, не считаясь со временем. Жизнедеятельность части не позволяла мне заниматься только ленкомнатой, приходилось и на объекты выезжать, и грузы возить, и в наряды ходить, и заниматься с личным составом. Специально для оформления ленкомнаты мне времени никто не выделял, проблему я себе создал сам и все только наблюдали, как же я с ней справлюсь.
Тем не менее, к лету ленкомната имела вполне пристойный вид, даже офицеры политотдела бригады, приезжавшие в часть по каким-то вопросам, стали заглядывать ко мне и даже пытались давать советы. А замполит части, довольно улыбаясь, обещал, что как только ленкомната будет оформлена, он отпустит меня в отпуск, чтобы я мог привезти жену. Но тут возникала еще одна проблема: для того, чтобы привезти жену, надо было дождаться, пока в одном из бараков жилого городка, в которых проживали семьи офицеров, прапорщиков и гражданских специалистов, какая ни будь квартира освободиться, получить ее и отремонтировать. А пока-что меня поселили в офицерское общежитие, в котором жили неженатые молодые офицеры.
Бараки жилого городка располагались в нескольких сотнях метров от части. В них было только централизованное отопление и вода, остальные удобства находились на улице. Квартиру я получил в самом отдаленном, расположенном на берегу шумной, быстрой реки Ургал, берущей начало где-то в ледниках Дуссе-Алиньского хребта. Когда я приехал в часть, она была покрыта толстым слоем льда, а летом ее вид с непривычки вызывал тревогу, в стремительном потоке коричневатого цвета воды чувствовалась неукротимая мощь и скрытое коварство. Неспроста эвенкийское название реки Ургал в переводе на русский язык означало Ведьма. И очень скоро у меня появиться возможность убедиться в соответствии названия реки ее поведению. А пока я с недоверием слушал рассказы старожилов о том, что в середине лета все, и даже маленькие дети, в ней купаются.
В конце июня месяца я закончил оформление ленкомнаты, сменил обои и кое-что покрасил в квартире, состоявшей из двух комнатушек – кухни и спальни, получил отпуск и уехал за женой на юг.
Две недели отпуска по семейным обстоятельствам пролетели почти незаметно и вскоре я, теперь уже с женой, возвратился в часть. И как раз успел к началу отпуска командира роты.
И вот тут проявилось отношение ко мне и офицеров роты, и командования части. Поскольку я много говорил о необходимости воспитательной работы с личным составом, мне решили предоставить возможность воплотить свои идеи в жизнь и на время отпуска командира роты назначили исполняющим его обязанности. И это при том, что в роте были опытные офицеры – начальник автомобильной кислородо-добывающей станции капитан О.Григорьев и зампотех роты старший лейтенант В.Тышковский. Было очевидно, что меня просто решили поставить, таким образом, на свое место, дать возможность самому убедиться в том, что как офицер я ничего не стою, как и все мои разговоры о воспитании солдат и сержантов.
Но приказ есть приказ. Лето на БАМе короткое и дел на меня навалилось очень много. Теперь я отвечал и за транспортное обеспечение жизнедеятельности части, и за выполнение погрузо-разгрузочных работ, и за подготовку к зиме, и за состояние воинской дисциплины. И все задачи были первостепенными, делать приходилось все и сразу. Но самой главной была подготовка к зиме. И поскольку роте был придан хозяйственный взвод, надо было отремонтировать котельные, перебрать и засыпать опилками теплотрассы, отремонтировать и покрасить все помещения части. А кроме этого оставались еще работы по ремонту своей казармы, помещений и гаражей автопарка.
Ситуация усложнялась тем, что летом все офицеры и прапорщики и роты и части, имевшие хоть малейшую для этого возможность, стремились побывать в отпуске. После суровой зимы это желание было вполне понятным, но нагрузка на каждого оставшегося возрастала в несколько раз. Поэтому выполнение ротой всех поставленных задач под моим командованием было весьма проблематичным.
А тут еще и река, на берегу которой стояла часть, решила показать свой нрав и в конце июля вышла из берегов. Это бывало, когда таяние снегов на вершинах хребтов у ее начала, совпадало с обильными дождями, иногда переходившими в ливни с такими полыханиями грозовых разрядов и громовыми раскатами, каких я до сих пор не видывал. Причем, тучи висели настолько низко, а гроза и гром полыхали и громыхали настолько ярко и мощно, что казалось будто небо вот-вот должно взорваться и разлететься на части и перед тобой возникнет что-то невиданное.
Наводнение длилось всего сутки, и на плацу части ее уровень не поднялся выше 20 сантиметров. Но, в общем, уровень воды над обычным уровнем реки поднялся метра на два, влагой пропитались и теплотрассы, и нижние части стен, и полы всех казарм, жилых бараков, штаба и других помещений части. Объем работ вырос в несколько раз. Пришлось забыть об отдыхе, если была необходимость и я, и другие офицеры и прапорщики роты становились рядом с солдатами и работали наравне с ними. Все понимали, что зима спросит за все и не простит ничего.
И каково же было удивление многих, когда при подведении итогов оказалось, что рота за время моего командования не только выполнила все поставленные задачи, но и заняла первое место в части. Да и для меня самого это было неожиданностью.
После этого я почувствовал себя увереннее, ведь на практике изучил задачи роты и узнал, кто и как с ними справляется. Но, командуя ротой, я не забывал о том, что я политработник, наблюдал как офицеры и прапорщики роты работают с личным составом, определил недостатки, которые нужно устранять. Основным было то, чтовоспитанием солдат и сержантов, а особенно индивидуальной работой, все занимались поверхностно, только на словах. От каких-либо бумаг все отмахивались.
А политзанятия, которые тогда считались основной формой воспитательной работы с солдатами и сержантами, проводились для галочки. Даже конспектов не то, что у солдат или сержантов – у офицеров, проводивших занятия, не было. А сами занятия сводились к подведению итогов выполнения производственных задач и состояния воинской дисциплины.
Казарменное помещение роты, тем временем, преобразилось. После оформления ленкомнаты, я взялся за канцелярию и спальное помещение. Появились хорошо оформленные, красочные стенды для ротной стенной газеты, комсомольского прожектора, взводных боевых листков, стала регулярно выпускаться вся стенная печать. И в казарме как-то само по себе стало светлее, и уютнее.
Теперь основные усилия я перенес на организацию политических занятий и внедрение в жизнь индивидуальной воспитательной работы с каждым солдатом и сержантом роты. Ведь, чего греха таить, дедовщина в частях была и бороться с ней было очень сложно. Солдатский коллектив имел две стороны своей жизни: одна - дневная, протекала на глазах у офицеров и прапорщиков, а вот вторая - ночная,была скрытой от них. И если первая была под контролем и как-то управляемой, то вторая зачастую проходила скрытно. И проникнуть в эту теневую сторону было очень сложно, тем более, что в роте было около тридцати национальностей. Но сделать это надо было, потому, что именно ночью неформальные лидеры коллектива пытались демонстрировать свою силу и власть. И именно поэтому все разборки или неуставные взаимоотношения происходили ночью.
Поэтому, для упреждения или профилактики неуставных взаимоотношений, я решил сначала тщательно изучить каждого из них, чтобы знать характер, привычки, способности и проблемы каждого солдата и сержанта. Без такой информациине то, что контролировать, а даже просто предположить, что и от кого можно ожидать, было невозможно и в роте в любой момент могло произойти все, что угодно. Поэтому я и решил не ждать, а взять жизнь роты под постоянный контроль, а вернее – попробовать сделать ее прогнозируемой.
Но для того, чтобы собрать нужную информацию, надо было иметь все сведения о каждом солдате и сержанте с момента его призыва и до самого увольнения. Причем заниматься этим надо было всем офицерам и прапорщикам роты, каждому на своем месте. Казалось бы, ничего сложного в этом нет, все просто и ясно до примитивности. Но до меня этим никто заниматься не хотел. Скорее всего, дело заключалось в том, что я прошел срочную службу солдатом и сержантом, изнутри знал психологию солдатского коллектива. Я помнил, как воспринимается каждое слово и действие офицера или прапорщика, а особенно – если оно несправедливое. А остальные офицеры роты или поступали в училища со школьной скамьи, или были двухгодичниками. Прапорщики же, хоть и сами проходили срочную службу, считали это излишним заумствованием и воспитательной работой обычно занимались «после того, как…» и от бумаг отмахивались, как от чумы.
Поэтому, чтобы они стали этим заниматься, сначала надо было все проделать самому и показать, что это не формальный перевод бумаги, а работа, дающая конкретный положительный результат. Но, чтобы получить этот положительный результат, сначала надо было вложить в мою очередную инициативу немало времени и сил.
Так пролетел 1981 год.
Занявшись разработкой и внедрением системы индивидуальной воспитательной работы, я все же больше внимания и времени уделял организации и проведению политических занятий с солдатами и сержантами роты. Они были под постоянным контролем политотдела бригады и их качество, наличие и состояние конспектов у слушателей и руководителей групп, и главное – знания солдат, много значили на итоговых проверках.
В 1982 году майора Ходкевича сняли с должности заместителя командира части по политической части, и на его место был назначен капитан Ишутин. Поскольку рота была отличной и уверенно занимала первое место в части, поначалу у него ко мне претензий не было. А ему надо отдать должное: политработник он был опытный и грамотный, знал цену бумагам и умел с ними работать. Проверяя ротную документацию, он любил повторять: лучше записать, что провел мероприятие, но не провести его, чем провести, но не записать.
А я к этому времени сумел наладить в роте весь процесс подготовки и проведения политических занятий и с головой окунулся в создание своей системы индивидуальной воспитательной работы с солдатами и сержантами. Мне самому эта работа доставляла удовольствие. Во-первых, я для себя открывал постоянно что-то новое, а, во-вторых, она очень быстро начала давать результаты.
Для начала я завел на каждого солдата и сержанта роты небольшое личное дело, куда стал подшивать характеристики, сведения о поощрениях и наказаниях, отзывы командиров, записывать свои наблюдения и выводы и даже рассказы самих солдат и сержантов об их проблемах и привычках.
Но особое внимание я уделял вновь прибывшему пополнению. Понятно, что с каждым из них в штаб приходило его личное дело. Но чтобы собрать самую интересную для меня информацию, которой просто не могло быть в этих делах, я разработал специальную анкету. И как только молодые солдаты прибывали в роту, пока у них еще не было контактов со старослужащими, я собирал их в ленкомнате, рассказывал об истории БАМа и его значении, о традициях части, а потом раздавал анкеты.
Именно в этот момент, находясь в состоянии неопределенности, они рассказывали о себе все, в том числе и то, что буквально на следующий день уже пытались бы скрыть. Потом эти анкеты подшивались в личные дела к характеристикам их военкоматов и другим документам, а в дальнейшем становились хорошим подспорьем в воспитательной работе.
Ведь каким бы отъявленным нарушителем не был солдат, когда ты его вызываешь на беседу и даешь ему под роспись ознакомиться с личным делом, в котором отражена вся его подноготная – он сникает, понимая, какая характеристика будет выдана ему при увольнении. А хорошая характеристика нужна была каждому, кто хотел пойти учиться или найти хорошую работу. А таких было большинство. Личные дела были разложены по взводам, и я разрешал командирам взводов пользоваться ими, и дополнять их своими материалами.
Для усиления воспитательного воздействия я решил оживить работу «Комсомольского прожектора», номер которого мог висеть на стенде месяцами и то, что в нем было отражено, уже никого не интересовало. Его надо было сделать острым, злободневным и главное – интересным.
В роте среди солдат не нашлось карикатуриста. Поэтому я сам стал рисовать карикатуры, сочинять стихи и эпиграммы. Такого не было ни в других ротах, ни в части. И мои стихи порой доставали нарушителей больше, чем любые нотации. Любой старослужащий мог стать посмешищем для всей роты. А уж если я за кого-то брался, то использовал все формы и методы воспитательной работы и доводил дело до того, что нарушитель терял состояние равновесия и равнодушия и просил пощады. И все это происходило открыто, на глазах у всех.
Кстати, это был основной принцип моей работы: главное – вывести человека из состояния равнодушия, а уже потом, когда он раскроется, искать к нему подходы и уже после этого, добравшись до его души, заниматься его воспитанием.
Я не хочу и не могу сказать, что выпуска очередного номера «Комсомольского прожектора» боялись. Скорее, выхода очередного его номера ждали с напряженным нетерпением. Возвратившись после работы вечером в казарму и увидев, что вывешен свежий номер, солдаты после команды «разойдись» толпой кидались к стенду. Они забывали об усталости и о том, что надо готовиться к ужину ради того, чтобы первыми выяснить, кто стал на этот раз «героем» и от души посмеяться.
Не буду скрывать, мне иногда в такие минуты нравилось постоять в стороне, понаблюдать за их реакцией, послушать их смех, а иногда и крепкие выражения в свой адрес. Но меня это не задевало, ведь это значило, что я попал в точку.
Поразмыслив, летом 1982 года я написал рапорт и был оставлен на службе в кадрах ВС СССР. Служба мне нравилась, ведь вырос я в семье офицера и с детства мечтал о ней. Поэтому решил воспользоваться последней возможностью, тем более, что пока все складывалось хорошо.
А где-то в конце лета этого же года командир части впервые поручил мне провести дознание по поводу самовольного оставления части солдатом первой роты. Это оказалось знаковым событием для меня. Военному прокурору гарнизона моя работа понравилась, и вскоре я стал внештатным дознавателем военной прокуратуры Чегдомынского гарнизона. Тогда я даже предположить не мог, что вскоре, при первой необходимости, военный прокурор гарнизона будет требовать командировать меня в военную прокуратуру. И что по прокурорским делам я объезжу и облетаю за десять лет почти всю территорию Советского Союза, по полгода буду проводить в командировках, а потом ночами после возвращении подгонять свою документацию. И чем все это в итоге для меня обернется.
А пока я работал с упоением, как человек, наконец, получивший возможность воплотить в жизнь свою мечту. Я проводил в роте и выходные, и праздничные дни, не считался со временем и дома бывал только ночами. Мне все больше нравилось заниматься воспитанием солдат и сержантов, видеть, как они, сами того не замечая, преображаются.
Серьезной проблемой было то, что многие молодые солдаты, призванные особенно из республик Средней Азии, или абсолютно не владели русским языком, или знали буквально два-три десятка слов, конечно же – матерных. Что можно было поручить такому солдату и потом спросить с него за выполнение задания? Почти ничего.
И тогда я решил использовать часть времени политических занятий для изучения русского языка.
Метод был простейший. На очередном занятии такому солдату разъяснялся смысл нескольких слов, и давалось задание с помощью сержанта-помощника руководителя группы политзанятий выучить их до следующего занятия наизусть. Причем, количество этих слов постепенно увеличивалось. Когда словарный запас начинал это позволять, мы учились составлять предложения. Потом солдат начинал готовить короткие письменные выступления, далее начинал говорить и без бумаги. Через полгода самые неграмотные начинали довольно сносно разговаривать, вникать во все происходящее вокруг них. Одним из главных требований при этом были доброжелательность и терпение. Я не допускал ни личных оскорблений солдата, ни его национальных особенностей.
Таким образом, политзанятия я сначала использовал для обучения, а уже потом, когда солдат начинал понимать меня, разъяснял политику партии и правительства. На политзанятия я всегда шел с полным портфелем дополнительной литературы, готовил наглядные пособия, старался давать свежий, актуальный материал. И солдатам это нравилось.
Однажды для проверки политических занятий в часть прибыла группа офицеров из управления бригады. Проверяющим моей группы был назначен комендант Ургальского гарнизона майор В. Титаренко. На КТП, в учебном классе, которого занималась группа, он пришел во время перерыва и пока солдаты курили, мы с ним побеседовали. Он откровенно сказал, что в необходимость политзанятий не верит, не любит их сам и считает, что солдатам от них проку мало.
Я выслушал его и предложил после перерыва самому зайти в класс, проверить все, что нужно и без меня побеседовать с солдатами.
Вышел он минут через 20 с каким-то пораженно-удивленным видом и сказал, что впервые услышал от солдат, что им нравятся политзанятия. Более того, они считают их полезными для себя. И все это было ему высказано откровенно, без малейшего воздействия с моей стороны.
А дело заключалось в том, что на занятиях каждый имел право высказать свое мнение по рассматриваемому вопросу, отстаивать его и в конце занятия задать руководителю любой интересующий его вопрос. Я учил солдат не только разговаривать, но и думать. Поэтому время занятий у меня не тянулось, а пролетало. И мне всегда его не хватало.
В 1983 году мой опыт проведения политзанятий был обобщен в бригадной газете «Боевой призыв». Но я упустил из виду еще одно, как потом окажется, тоже очень важное для меня событие.
Осенью 1982 года на должность замполита первой роты из Симферопольского военно-политического училища прибыл лейтенант Д. Поляков. А до этого все замполиты рот были двухгодичниками. Как выясниться позже, это тоже было знаковое событие для меня. Со временем я стал замечать, как замполит части постепенно начинает расхваливать Полякова, хоть командир первой роты капитан Г. Шурдуков считал его дебилом и даже предлагал мне перейти в его роту. А солдаты его вообще ни во что не ставили. Моя же работа все больше майора Ишутина начинала раздражать. И что самое интересное – раньше меня это стали замечать солдаты.
В том же 1983 году я был направлен в Новосибирское высшее общевойсковое военно-политическое училище для сдачи экзаменов экстерном. А до этого я несколько раз обращался и к замполиту части, и в политотдел бригадыпросьбой разрешить мне учиться заочно в гражданском гуманитарном ВУЗе. Но разрешения не получил.
В феврале 1984 года я был награжден первой медалью – «За отличие в воинской службе» 1 степени.
В октябре того же года я был награжден второй медалью – «За участие в строительстве Байкало-Амурской магистрали». Причем вручал мне ее на отчетно-выборном собрании партийной организации части начальник политотдела корпуса полковник В.Щербинин. С докладом на собрании выступал начальник штаба части майор В.Хомяк. Освещая состояние политико-воспитательной работы в подразделениях части, он заявил, что с приходом в первую роту на должность замполита лейтенанта Полякова, там оборудована ленкомната, а во второй роте ее до сих пор нет. Хотя именно в первой роте ничего и не было. Возмущенный, я попросилвключить меня в список выступающих. Но мне слова не дали. В перерыве я подошел к замполиту части и попросил объяснить, что происходит, но он отмахнулся.
В начале 1985 года на общем собрании личного состава части по подведению итогов социалистического соревнования за 1984 год, на котором присутствовал командир бригады подполковник Михедько, сержант взвода охраны В. открыто задал ему вопрос, почему на глазах у всех мои заслуги приписываются замполиту первой роты, а меня обливают грязью? И комбриг, и Ишутин покраснели, но ответа, естественно, не последовало. После этого мои отношения с замполитом части стали только ухудшаться, хоть к выступлению сержанта я не имел ни малейшего отношения.
Майор В.Хомяк вскоре ушел на повышение, был назначен заместителем командира Февральской бригады по тылу. Ушел на повышение и командир моей роты. Причем перед уходом он усиленно пытался все успехи роты приписать себе, а мою роль в ее жизнедеятельности свести до минимума. На одном из партсобраний он даже заявил, что я занимаюсь только выпуском «Комсомольского прожектора». Я только рассмеялся в ответ и даже выступать не стал. Дело в том, что у меня, как у политработника, был очень серьезный недостаток – я органически не переносил стукачества и за всю службу никого ни разу не подставил.
Рота для меня была второй семьей, и я считал, что все вопросы, если они есть, надо решать внутри нее самим, а не бегать с кляузами по начальникам. Как я понял со временем, именно это качество во мне больше всего и не нравилось начальству – оно не чувствовало своей начальственной необходимости и предполагаемой погонами и занимаемой должностью избранности и незаменимости. Начальники не знали, чего от меня можно ожидать завтра, что я еще придумаю такого, чего нет ни в уставах, ни в инструкциях по оргпартработе. Я не вписывался в привычные для них рамки.
Но самое главное заключалось в том, что придумывал, делал я все сам без их начальственного разрешения и одобрения. Они оказывались вроде бы как даже и ни при чем. А это уже не задевало, а било по их начальственному самолюбию. А из выступления Е.Мельниченко явно видна была «направляющая» рука замполита части, который стал выискивать любой повод, чтобы придраться ко мне или к роте. И командир роты стал усердно помогать ему: то начало политзанятий каким-то построением сорвет, причем именно тогда, когда их должен кто-то проверить, то на собрании с кляузой выступит. И все ради того, чтобы получить повышение. Ни какой-то элементарной порядочностью, а тем более честью, тут и не пахло. А майор Ишутин стал потихоньку собирать на меня досье, в котором накапливал подобные выступления. Он уже тогда разработал методы уничтожения меня как политработника, которые потом возьмут на вооружение политотделы бригады и корпуса, а затем и политуправление войск.
Тем временем меня все больше стали загружать дознаниями. Бывало, что приходилось спасать водителей своей роты, по неопытности совершивших ДТП, а бывало, что меня военный прокурор и в другие части отправлял, и на родину беглецов для их розыска и поимки приходилось ездить.
Однажды меня, как дознавателя военной прокуратуры гарнизона, включили в состав корпусной комиссии для расследования гибели солдата в части внутренних войск, охранявшей железнодорожный мост через большую реку. Это было первое раскрытое мною убийство.
Времени на это уходило очень много. Но за служебные обязанности с меня после окончания очередного дознания замполит части старался «спросить» с особым пристрастием.
Однажды, когда я вел дело по какому-то чеченцу из охраны бригадной базы материально-технического обеспечения, Ишутин вызвал меня и попросил рассказать, как продвигается дознание. Выслушав меня, он сказал, что сложилась такая ситуация, когда для пользы общего дела надо кого-то примерно наказать. И, сославшись на собственный опыт, посоветовал мне в протоколах допросов между текстом и подписями свидетелей оставлять побольше места, чтобы потом туда можно было дописать то, что нужно. Иначе говоря, он предложил мне заняться фальсификацией протоколов допросов с целью обвинения невиновного. Я категорически отказался этим заниматься. Если бы я повелся на его предложение, он рано или поздно сдал бы меня тем же чеченцам и они тихонько разобрались бы со мной в каком-нибудь темном месте во время одной из моих командировок в любой точке Советского Союза. И вот тогда уже никто и ни в чем разбираться не стал бы. Ишутин всем красочно рассказал бы, каким я был негодяем, недостойным высокого звания политработника и коммуниста, как он меня неоднократно обо всем предупреждал, и на этом все бы и затихло. Но, увы, провокация не прошла, вернее – я на нее не поддался. В дальнейшем подобные попытки разделаться со мной с помощью дознаний будут предпринимать и другие мои начальники.
А рота, не смотря ни на что, своих позиций не сдавала, была отличной и стабильно занимала первое место в части по всем показателям. Общими усилиями со старшиной роты Лозаном Иваном Степановичем мы всю казарму сделали игрушкой. В нашей ленинской комнате проводились не только совещания и собрания офицеров части, а и мероприятия бригадного масштаба.
Замены командиру роты долго не было и мне приходилось работать за двоих. Как-то после обеда ко мне подошел писарь строевой части и сказал, что у командира части был начальник политотдела бригады подполковник В.Сафошкин, давший команду назначить меня командиром роты. Причем даже побеседовать со мной он не посчитал нужным. Меня это возмутило. Частью тогда командовал подполковник Алипченков. Я пошел к нему, и он подтвердил, что такая команда была. Тогда я наотрез отказался принимать роту. Командир части позвонил начальнику политотдела и тот отменил свое распоряжение. После этого я попал в список его личных врагов.
Вскоре после этого командиром роты был назначен старший лейтенант Фурнье Евгений Кронидович. Офицер грамотный, волевой, очень сильный физически. Возможно, именно это делало его излишне самоуверенным, но он на все имел свою точку зрения и не всегда прислушивался к мнению начальства. Но солдатам он нравился. Мы достаточно быстро нашли общий язык, поскольку на многие вещи смотрели одинаково. Политработников он не любил, считал их стукачами и бездельниками. Когда же убедился, что в роте стукачество не принято и политико-воспитательная работа ведется не только на бумаге, мы стали работать слаженно.
Кроме командира роты были переведены в другие места службы и другие офицеры роты, а старшина роты уволился на пенсию. Зампотехом роты был назначен старший лейтенант И.Игнатов, командиром одного из взводов лейтенант В.Тимофеев, а старшиной роты стал прапорщик В.Реснянский. Вполне естественно, что после таких перемен рота утратила лидерство и с первого места перешла на второе. Ведь вновь прибывшим офицерам и прапорщикам надо было сработаться, освоится на новых должностях, изучить подчиненных.
В том же 1984 году была совершена кража имущества на вещевом складе части. Служебное расследование по этому поводу проводил замполит части майор Ишутин. В результате - он во всем обвинил начальника продовольственной и вещевой службы части лейтенанта В.Разумова, которого привлекли к материальной ответственности. Но Разумов обратился в военную прокуратуру, по факту хищения имущества было возбуждено уголовное дело, дознание по которому командир части поручил проводить мне. И хоть Ишутин и уговаривал меня подтвердить его правоту, я вынужден был отстоять невиновность Разумова. Она была очевидна. А заниматься фабрикацией материалов дознания я уже однажды Ишутину отказал.
С Разумова все обвинения были сняты, зато Ишутин теперь стал делать из меня врага народа. Первостатейный стукач, он вместе с секретарем партийной организации капитаном А.Кабардинским докладывал начальникам все и обо всех. Хоть знал, что за это его не то что не любят, а презирают. И чтобы обелить себя, он стал стукачем выставлять меня. Тем более, что и повод для этого вроде бы был: мне подошло время получать капитана, а значит надо было думать о том, как получить назначение на вышестоящую должность. А для этого мало было просто хорошо служить, надо было выслужиться перед начальством, чтобы оно обратило именно на тебя свое внимание, поскольку желающих получить повышение было много. И самым простым и ценным для этого могла быть только информация, поставляемая начальству. А поскольку добиваться по службе показателей, которые выделяли бы тебя из всей массы претендентов, было сложно и долго, большинство выбирало именно такой путь продвижения по служебной лестнице. Тем более, что политработников к этому готовили еще в военно-политических училищах и они в этом ничего зазорного не видели, более того - считали это своим профессиональным долгом. Поэтому Ишутин и решил перевести стрелки на меня. Хорошо, что в роте этому никто не верил, а кое-кто из штабников и других подразделений стал поглядывать на меня искоса.
Командиром части к этому времени стал майор Лобанов. Не помню, как именно это произошло, но у нас с ним состоялся разговор на эту тему и я ему рассказал, что творит Ишутин. Он выслушал и признался, что сам его опасается. Не знаю, рассказал ли он Ишутину об этом разговоре или нет, но однажды они пришли в казарму роты вдвоем. Взяв меня, они начали проверять порядок в спальном помещении, прикроватных тумбочках солдат и сержантов. Не найдя к чему придраться, они зашли в ленкомнату. Там Ишутин придрался к тому, что стенд с фотографиями отличников боевой и политической подготовки называется «Доска почета», а, допустим, не «Горбыль почета». А командиру части не понравились панели на стенах, сделанные из одинаковых сосновых планок и покрытых лаком. Внизу на них были черные несмываемые следы от подошв солдатских сапог, ведь в ленкомнате постоянно проводились какие-то мероприятия, и кто-то невольно в тесноте задевал панели боком подошвы выше плинтуса. Я думаю, что командир части все это прекрасно понимал, но ему надо было на мне отыграться за что-то. Поэтому панели привели его в ярость. Сначала он попытался сломать панель ударом ноги с места, потом несколько раз ударил с разбега. Но у него ничего не получилось.
Я стоял в стороне и видел, как улыбается замполит части. А командир вдруг успокоился и вышел из казармы. Думаю, что этот спектакль был разыгран по сценарию Ишутина. Он был уверен, что я обо всем тут же доложу в политотдел и таким образом подтвержу его правоту, а командир сам сможет убедиться в том, кто я есть на самом деле. Но я, зная методы работы своего начальника, никуда докладывать ничего не стал, ведь их было двое и они обвинили бы меня в клевете, и поверили бы, конечно, им, а не мне. Вполне возможно, что именно этого Ишутин и добивался, чтобы публично потом облить меня грязью. Но и эта провокация сорвалась. Хоть я уверен, что Ишутин все равно сочинил на меня какую-то кляузу и подшил ее в досье. Что-что, а стряпать подлые бумаги он умел.
Давление на меня усиливалось. Особенно доставало то, что придирки были несправедливыми. Подлости приходилось ожидать на каждом шагу. От постоянного перенапряжения стали пошаливать нервы, пришлось даже в госпиталь на консультацию к невропатологу обратиться.
Еще во время своей срочной службы я обратил внимание на скудность армейского бытия солдат неславянских национальностей. Ни книжку, ни газету на родном языке не почитать, ни музыку послушать, ни кино посмотреть. Поэтому поневоле они вынуждены были группироваться по принципу землячества и свободное время проводить обособленно. И чем они занимались, и о чем говорили и думали, узнать было практически не возможно. В этих группировках были свои лидеры, и внутри них были свои порядки, что не укладывалось в требования общевоинских уставов.
О необходимости борьбы с этим явлением говорилось и писалось много, но сводилось все к запретительным мерам, а выяснить причину и ее устранить никто не пытался. Почему-то все были уверены, что достаточно, допустим, какому-нибудь узбекскому парню, который до службы ничего кроме хлопка не видел, постоянно повторять, что Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи и ему этого будет достаточно. На время службы он должен был забыть язык своего народа, его обычаи и традиции и только выполнять свой солдатский долг перед Родиной. А думать о том, что у солдата тоже есть душа, было не принято. Тут у офицеров и прапорщиков мнение было одно: куда солдата ни целуй – везде …!
И я решил сделать первый шаг.
Приближался Новый год. А в части было заведено, что праздничный концерт состоял из того, что подготовили подразделения. Замполит части только определял потом, кто и как подготовился. Даже начальника клуба в части не было. Писарем роты тогда был ефрейтор Г.Мусаэлян, армянин азербайджанского происхождения. У него был друг рядовой Гамзатов азербайджанец, часто помогавший ему закрывать наряды. Поскольку часто они работали в канцелярии вместе со мной, я поневоле становился слушателем и участником их разговоров. Отношения у нас были доверительные, поэтому именно их я попросил подумать над тем, как подготовить 2-3 песни или национальных танца как номера художественной самодеятельности роты на новогоднем концерте. Неожиданно для меня они взялись за это с удовольствием. Для выступления они подобрали себе третьего музыканта, взяли барабан с музыкальной установки, гитару, а Гамзатов просто свистел. С этим трио мы втайне подготовили три сверхплановых номера.
И вот подошел предновогодний вечер. В клубе части находился и личный состав бригадной базы, среди которого было много кавказцев. Где-то в душе я опасался, что моих артистов они поднимут на смех за такое примитивное исполнение, или они сами от смущения сорвут выступление. И действительно, когда они вышли на сцену, по залу пронесся смешок. Но когда вспыхнула лезгинка, зал сначала выдохнул и на мгновенье замер, а потом взорвался. На «бис» моим парням пришлось исполнять втрое больше номеров, в том числе и на заказ. Такого в части никогда не было раньше, и никто не ожидал подобного сейчас. Это был своеобразный фурор. Но вовсе не всем это понравилось. Ишутин недовольно кривился, но все же вынужден был признать, что моя рота подготовилась к концерту лучше всех.
Наступил новый, 1985 год.
Как обычно, после новогодних праздников мы стали усиленно готовиться к сдаче итоговой проверки за зимний период обучения. Для нас с ротным это, прежде всего, была проверка и подготовка всейучебной документации, что отнимало много времени. Как-то, во время одного из бригадных мероприятий, проводившегося хоть и на базе части, но в ленинской комнате моей роты, к нам в канцелярию зашёл корреспондент бригадной многотиражки «Боевой призыв».
Увидев на наших столах с командиром роты массу документов, он посочувствовал нам и сказал, что бумаг пишется в подразделениях много, а вот толку от них особенно в политико-воспитательной работе мало. Командир роты выслушал его, посмотрел на меня и подмигнул. Он понимал, что слова корреспондента задели меня за живое, что я готов вступить в спор и таким образом подзадоривал меня. Знал, что я не пропущу такого случая и думаю, что сам хотел увидеть, чем это закончится.
Выразив свое несогласие, я стал рассказывать корреспонденту, как у нас в роте проводится индивидуально-воспитательная работа, подкрепляя слова накопленным материалом. Для этого мне пришлосьосвободить стол от учебной документации и завалить его личными делами солдат и сержантов.
Увидев все, он оживился, до конца дня знакомился с ними и даже с солдатами, готовившимися к заступлению в наряд, побеседовал. Он признался, что с таким скрупулезным и продуманным отношением к воспитательной работе в подразделении ему еще не приходилось встречаться на практике, хоть писал о ее необходимости не раз. На прощание он пообещал, что материал будет опубликован.
А вскоре мне на собственном опыте пришлось убедиться, насколько эффективна и необходима проводимая мною работа.
Где-то в марте месяце, уже после ужина, к нам в роту по какой-то причине перевели солдата из другого подразделения. Мне на следующий день надо было заступать в наряд дежурным по части и после того, как старшина повел роту на ужин, я ушел домой. Тем более, что старшина в этот день был ответственным по роте. Ни командира роты, ни меня никто даже не предупредил в течение дня, что в роту будет переведен новый солдат, и никаких документов на него из штаба части нем поступало. Старшина принимал его сам, якобы по устному приказу начальника штаба. А во время построения на вечернюю поверку, якобы, сводя с ним счеты за что-то, новичка ударили табуреткой по голове.
Комментарии
