Это происходило сначала исподволь и почти незаметно, но через двадцать лет привело и к национальной и религиозной непримиримости, и к военным действиям, и к жертвам.
Говорят, что Восток – дело тонкое, а в наше время исламский экстремизм вообще является пугалом «цивилизованного мира». Но тогда, когда мы жили практически одной жизнью с народом, где мусульманская религия и вековые традиции охватывали гораздо бо́льший процент людей, чем христианство в регионах со славянским населением, почтительное отношение к этой религии и обычаям было неписанной нормой жизни. Потому что жить рядом без взаимного уважения невозможно. И настоящий Ислам, кстати, не имеет ничего общего с нетерпимостью к представителям других народов.
А даже совсем наоборот. Весьма суровые природные условия, сложные для поддержания жизни в этих краях, влияли и на обычаи и правила, принятые в народе. Например, «закон гостеприимства», применимый для человека любой национальности и вероисповедования. И во вполне уже цивилизованном и безопасном мире также, как путнику в пустыне, никто не смел отказать в глотке воды, так и в современном городе можно было постучать в любую дверь и тебе дали бы ночлег и еду. (Не знаю, как там с этим дело обстоит сейчас - в просвещённом веке, но в нашем провинциальном городке тогда было так).
Однажды, уже лет в двенадцать-тринадцать мы с друзьями заехали куда-то очень далеко за город на «моторчиках» (мотовелосипед - очень распространённый вид транспорта в солнечных республиках; негласное «право» управлять которым начиналось, практически, лет с семи). Заблудились до ночи, которые в горах хрустально-прохладные даже летом; и что же? Просто «постучали» в первом попавшемся кишлаке. И нас покормили и выдали одеяла с подушками на общей «суре́» (деревянный помост во дворе, где ребятня вповалку спят летом). А ещё сводили к конторе колхоза, чтобы позвонить родителям. И специально вызванный, судя по всему ответственный товарищ, на ломаном русском, доложил моей очень взволнованной маме наше местоположение и абсолютно авторитетно заверил, что «...для весь мальчик всё будем сделать хорошо...».
Кстати, - о «языковом вопросе»: ещё в дошкольном возрасте, когда компания включала в себя только «местных пацанов», а «местные» были, как минимум, трёх разных национальностей, между собой мы общались на чисто местном же диалекте, состоящем из нескольких десятков понятных для всех сорванцов нашей улицы слов. Дети крымских татар (правда не все) понимали родственный им узбекский, по крайней мере на примитивном бытовом уровне. Очень с мальства самостоятельные мальчишки из-за глинобитных заборов примерно также «чирикали» на русском. В русских семьях подрастающее поколение с младенчества слышали узбекскую речь: на улицах, в автобусе, а особенно по телевизору, когда смотрели «русские мультики» на национальном канале. Одним словом, собрав воедино наш лингвистический багаж, мы прекрасно друг друга понимали. Да и что там нужно было нам знать? Здравствуйте – «салам», лепёшка – «лепёшка», овечка – «эчки́», вода – «сув», спасибо – «рахмат». Для продуктивного общения вполне достаточно!
«Национальный колорит» сорокатысячного населённого пункта в долине между гор был виден по «старому городу» - районам, оставшимся ещё со времени, когда на этом месте был большой кишлак. Центр же на тот день уже был похож на сотни таких же небольших городков по всему СССР. И «частный сектор», выросший вместе с промышленной частью городка тоже был другого – «не восточного» вида.
От нашего дома через дорогу и ближе к реке был район с домами и планировкой, похожий скорее на современные не очень богатые коттеджные посёлки. Невысокие из штакетника ограды, дома с большими окнами и верандами, деревья и цветы во дворе. Он назывался «ГЭС-5», и там жили люди, которые были похожи на «русских», но они назывались почему-то «энергетики». И они «собрались со всей России». Естественно, в моём первом представлении далёкая «Россия» стала страной населённой «энергетиками». Но поскольку они от многих «наших» ничем не отличались, то и детального обдумывания этот вопрос не заслуживал.
Но вот, когда мама моего знакомого Витьки сказала, что они раньше жили «на Украине», то я, помню, немного удивился: какие, оказывается, эти «энергетики» - везде живут. В этом вопросе была ещё одна загадка, про которую я даже несколько раз хотел узнать у родителей, но за массой других забот каждый раз как-то забывал. Дело в том, что во втором подъезде у нас жил «товарищ Турсунов» и он был аж «Главным энергетиком» на «хлоп-заводе». Но он ни «с России», ни «с Украины» не приезжал, потому что его папа жил в кишлаке под городом и был настоящий «аксакал» (дословно – «белая борода»; по смыслу – мудрый пожилой человек; а также уважительное обращение). .
И вообще, на «гэсовских» энергетиков ни дядя Тимур, ни его сын были не похожи. А Ромка был, как говорили, «вылитый дедушка». Что было явно неправда, потому что у него не было белой бороды. А вот Ромкина мама Рая и три младшие сестрёнки, как раз были похожи на тех, кто «из России»... Но тётя Рая была «бухгалтерша»... Была во всём этом какая-то путаница.
Но, как и устроено всё в нашей жизни, став старше, я, конечно, разобрался во всей этой интриге. И произошло это совсем буднично, хотя сейчас я понимаю, что вместе с «разгадкой» от меня ушла тогда ещё одна маленькая частичка детства, потому что пропало ощущение «тайны...».
А в «гэсе», оказывается, жили семьи специалистов, которые приехали сюда, когда строился каскад гидроэлектростанции, и потом остались, чтобы их обслуживать. «Наши» работали на «четвёртой», «пятой» и «шестой», но дома́ им выстроили здесь, потому что две другие стояли в безлюдной местности. С их детьми мы ходили в одну школу, дружили и играли то у них, то у нас.
На большой площади соединялись «ГЭС-5» - «почти европейский «центр»» и наша «узбекская» «махалля» (наверно переводится, как «район»... - не знаю... - всегда говорили «махалля», «на махалле», и все знали, что имеется в виду). Как две цивилизации сходились – «восточная» и «западная». Там были магазины, почта, парикмахерская и чайхана. (По узбекски – «чойхона», но, как «чайханьщик» говорил: «называй как хочешь, лишь бы чай хороший был»). Этот объект «общепита» работал, как сейчас пишут, «24 на 7». Рабочий после второй смены мог здесь перекусить после часа ночи, и водитель автобуса позавтракать в четыре утра. Скромно, но с горячим чаем.
Из этой чайханы мой друг носил чай и лепёшки своему «боссу» - «индивидуальному предпринимателю» по ремонту обуви (его маленькая будочка приютилась здесь же – в принципе на очень выгодном месте). «Узбекский папа» отдал четырнадцатилетнего Мурада в обучение башмачному мастерству, и он месяца два несколько раз в неделю по два часа сидел сбоку от рабочего места мастера и смотрел на его работу. Потом ему позволили прошить разорвавшиеся по шву «ичи́ги» (национальные женские мягкие сапожки).
Ещё через три месяца ученик уже лихо подбивал подошвы хромовых сапог и ставил латки на старенькие, но ещё крепкие, «повседневные» туфли (в которых ещё пару лет можно было ходить на базар и «до работы»). Самое примечательное в этой истории было то, что уважаемый Отобек Джураббаевич был не последним человеком в администрации управления городом, и он посчитал, что его сыну не лишне будет научиться что-то делать руками. Муратжон после школы окончил университет, за жизнь поездил по миру, но как-то признался, что до сих пор гордится, что его первая профессия была очень востребована и уважаема на родной улице. Вот, что значит - правильное воспитание.
Как отдельный объект, возле чайханы стояла огромная горизонтальная печь для выпекания самсы. Ею «заведовал» толстенный дядька, который, очевидно, жил по правилам: «Зачем стоять, если можно сидеть», и «зачем сидеть, если можно лежать». Весь день он возлежал на одеяле у жерла и оделял страждущих национальным печёным изделием. Это был целый ритуал. Черпаком на длинной ручке он выуживал, на его взгляд готовую «к употреблению». Потом кисточкой из сыромятных ремешков (наверно дедушкино наследство!) смазывал румяный верх маслом и посыпал красным перцем. Есть надо было пока не остыла, иначе бараний жир начинал застывать. Разрываясь между желанием откусить побольше и опасением обжечься, продукт съедался тут же, причём пресловутый жир всё-таки всегда проливался на пальцы. Поэтому они по завершению трапезы тщательно облизывались. Ничего вкуснее я в своей жизни больше не ел.
Ещё, по краю площади протекал «арык» - искусственно выкопанный неширокий канал, по которому сбрасывался излишек воды из водохранилища ГЭС. Таких каналов было несколько, проходивших по всему городу. Это были очень зна́чимые объекты, так как из них производились поливы частных огородов в основном в «восточных кварталах». Вода – это священный «продукт» в Средней Азии. А доступная вода – это огромный аргумент в пользу той власти, которая её «давала».
Возле чайханы на «арыке» стоял «чигирь» - водяное колесо с лопастями, которое подавало воду в небольшой бассейн. Поэтому даже в жару на территории чайханы под деревьями было прохладно. Мудрость веков, однако...
Вообще, про институт восточных чаепитейных заведений написано много. Действительно, чайхана – это мужской клуб, где не просто пьют чай и едят. Там обсуждали новости, смотрели телевизор, играли в нарды и в шахматы, грелись и спали. В чайхане можно было купить лепёшку в одиннадцать часов вечера, или попросить «с отдачей» несколько кусочков сахара. А ещё здесь всегда можно было получить любой совет по любой проблеме! Или совет, к кому обратиться за советом.
В случае же, когда вопрос был уж действительно «дальше некуда», то вся чайханная компания качала головами и выносила вердикт: «Надо идти к Мадрахимову». Это была последняя надежда и последняя инстанция. Официальная должность «инстанции» называлась «председатель махаллинского комитета». По словам родителей, «товарищ Мадрахимов» был председателем ещё задолго до моего появления на свет; он оставался им пока я был младшим школьником, потом – выпускником и студентом. Короче говоря, он был всегда! Я до сих пор не знаю статуса и полномочий этого «комитета» и его состав, но хромой на одну ногу, согнутый вперёд и в сторону, этот маленький улыбчивый человек имел непререкаемый авторитет и пользовался безграничным доверием. До избрания он работал учителем, а после – стал несменяемым и незаменимым на этой своей очень нужной народу должности. А по сути - на своём месте.
Где-то году в 65-м весь город узнал, что участник Великой Отечественной войны Мадрахимов по приглашению жителей одного белорусского села ездил к ним в гости, чтобы посетить... собственную могилу. Во время наступления 44-го года он был ранен и контужен разорвавшейся миной. Видно состояние и вид многочисленных ранений не оставили сомнения в смерти солдата и его похоронили в братской могиле. Ночью он очнулся, когда войска уже ушли вперёд, и сумел выбраться из мягкой земли. Был подобран каким-то тыловым отрядом, долго лежал в госпитале, был «списан подчистую» и вернулся домой. Но в написанном на коленке списке начальника похоронной команды так и осталось его имя. Пионеры сельской школы всё время после войны искали родственников бойцов, которые погибли, освобождая их село. И неожиданно нашли живым человека, имя которого, в ряду других, было высечено на памятнике.
По этому событию в городе было много собраний и чествований. Народному председателю вручили орден и приглашали в школы и на предприятия. Но самому «раи́су» (председателю) все эти торжества были, похоже, только в тягость. Абсолютно «в своей тарелке» он чувствовал себя даже не за столом в своём «офисе» - маленькой комнатушке на проходной завода, а на паласах чайханы, где и вершил все свои дела. Мы с папой тоже ходили к нему туда за какой-то справкой, и получили её, писанную на специальной подкладной дощечке, и заверенную печатью, извлечённой из кармана.
Но, если того требовал долг, то представитель народа открывал двери в любые начальнические кабинеты заводов и учреждений.
А вы как думали: у нас только базар и чайхана были? Да только в нашей округе, на дешёвой гидроэнергетике, промышленность была, что и Европа бы обзавидовалась. Завод стройматериалов, несколько хлопкоперерабатывающих предприятий, два очень современных завода по ремонту и восстановлению сельхозтехники, плюс филиал тракторостроительного. И даже секретный «почтовый ящик», выпускавший какую-то военную электронику.
И все директора вставали навстречу уважаемому человеку и говорили ему: «Хуш келибсиз, Мадрахим-ака». («Добро пожаловать»; а «ака» - это, как «дорогой Леонид Ильич». Только ещё уважительней). Наверно, и «вопросы» многие помогали решать. Как же «самому Мадрахимову» отказать?!
Вот такой жил в Узбекской Советской Социалистической республике человек. И наверно он заслуживает того, чтобы и через много лет про него узнали люди, которые живут сейчас совсем в другой стране. Хотя, может быть рассказ про старого «уста́» («учителя») и не связан впрямую с темой этой статьи. Но он, возможно, будет едва ли не центральным для анализа многих событий, произошедших много позже: в «восьмидесятых - девяностых» и последующих годах.
Потому что он был один из поколения, строивших новую жизнь в Узбекистане после революции. Прошедших войну и следовавших в своей работе тем, в общем-то, правильным идеям равенства, братства и справедливости, которые были провозглашены в первом государстве рабочих и крестьян. И которые в конце шестидесятых уже отходили от активной деятельности. Приходило новое поколение «других» людей, и союзная республика начала меняться...
Это происходило сначала исподволь и почти незаметно, но через двадцать лет привело и к национальной и религиозной непримиримости, и к военным действиям, и к жертвам. Некоторые возникающие предпосылки такого исхода происходили на моих глазах, но в то время я, естественно, их не мог увидеть и понять, но многое запомнил. А проанализировал и довольно полную картину представил уже в зрелом возрасте. Но это уже будет рассказ совсем про другое.
Как стал другим и тот мой город. Старые друзья говорят, что в нём сейчас много супермаркетов и частных клиник, но почти совсем не осталось заводов; и каждый день по графику отключают электричество...
Комментарии
